Юрий Хазанов - Горечь

Гриша перестал дышать по-йоговски и стал прогуливаться взад и вперёд невдалеке от стола судейской коллегии. Он ходил и тихонько напевал: «Я на камушке сижу…» Есть такая песенка, и, не будь её, не держать бы, наверное, ему в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге…

Пять лет назад — они жили тогда в другом городе — решили Гришу учить музыке. Купили самую маленькую скрипку — четвертушку, и мама начала водить его в музыкальную школу.

Сначала Грише нравилось: идёшь по улице с чёрной папкой, с футляром, похожим на чёрную безглазую рыбу, и все на тебя смотрят с завистью, уступают дорогу… Потому что идёшь ты не в обыкновенную, куда все должны ходить, а в музыкальную школу.

Но прошло немного времени, и Грише сделалось скучно. Во-первых, играешь какую-то чепуху, ноты какие-то, а не песни или эти — как их? — кампанеллы. Во-вторых, учитель только и знает, что пристаёт: «Круглее пальчики!.. Не утрируй!.. Жирнее смычком!.. Повесь мизинец!..» А главное — надо всё время стоять. Несчастные эти скрипачи! Вот на рояле — совсем другое дело: развалился себе на стуле и давай…

Гриша очень не любил стоять. Уж лучше он будет усидчивым, как требуют в обыкновенном школе, а не устойчивым, как здесь… К тому же учитель музыки — назло, что ли? — стал разучивать с ним песенку под названием «Я на камушке сижу…» Гриша так долго играл её, что запомнил на сто лет вперёд!

Если урок музыки проходил не очень плохо, то на обратном пути мама заходила с Гришей в кондитерскую и покупала трубочку с кремом. То, что по дороге была кондитерская, помогло Грише продержаться почти год и даже перейти в следующий музыкальный класс. Но всё равно его скрипичное образование шло со скрипом…

А потом он с родителями переехал в другой город. И здесь Гришу опять заставляли «вешать мизинец», «держать позицию» и «делать пиччикАто». Но по дороге домой уже не было жёлто-коричневой вывески кондитерской. Зато был тир. На его прилавке, словно для продажи, лежали пневматические ружья, а у задней стенки, как в кукольном театре, толпились волки, зайцы, утки, и казалось, вот-вот они заговорят и начнётся представление.

Теперь уже Гриша ходил без мамы, поэтому — хорошо ли, плохо ли прошёл урок — на обратном пути он обязательно заворачивал в тир и проводил там не меньше времени, чем на спектакле кукольного театра. Он не стрелял, а только смотрел, как стреляли другие, как порою после выстрела какой-нибудь зайчик с металлическим треском срывался вниз и начинал раскачиваться, будто маятник.

Однажды один мужчина сбил подряд три фигуры и потом сказал Грише:

— Что, небось слюнки текут? Стреляй, заплачУ.

— Не надо, спасибо, — сказал Гриша.

— Они центрального боя, — сказал мужчина про ружья. — Ну, бери.

— Я знаю, — ответил Гриша.

Он действительно наслышался здесь всего — и о ружьях, и о том, как стрелять.

— Закрой оба глаза, лучше попадешь! — крикнул какой-то мальчишка, тоже глазевший на стрельбу.

Гриша взял ружьё, приставил приклад к плечу, прижался щекой к полированному дереву, почувствовал запах нагретого металла, машинного масла… Он стал наводить так, чтобы мушка на стволе упёрлась в самую середину кружка, нарисованного на утке. Никогда он не думал, что руки у него так трясутся. По мушке видно. Он глубоко вдохнул, затаил дыхание, закрыл глаза… Щёлк!

Гриша открыл глаза: утка болталась вниз головой.

— Молодец! — сказал мужчина. — Настоящий охотник. Ещё?

Гриша кивнул. Он выстрелил ещё три раза, но промазал.

— Плохо глаза закрываешь! — сказал тот же остряк-мальчишка.

— Ничего, научишься, — сказал мужчина. — Главное в этом деле — спокойствие.

С тех пор Гриша все деньги, какие у него бывали, тратил на тир. И когда давно уже перестал играть на скрипке, потому что сначала она сломалась, потом он упал с велосипеда, а потом его родители поняли, что скрипача из него не выйдет, — когда он уже больше двух лет занимался в стрелковой секции, выиграл первенство школы, потом района, — всё равно маленький душный тир, похожий на зал кукольного театра, привлекал его по-прежнему.

В стрелковой секции он подружился с Витей Шориным. Они и раньше были в одном классе, но почти не разговаривали. Если не считать за разговоры несколько многозначительных фраз, вроде таких: «Ну, ты!» — «А ты?» — «Ты чего?» — «А ты чего?», которыми иногда обменивались в классе или в коридоре.

Витя говорил, что больше всего на свете любит дружить: всегда любил, даже в детском саду. Ведь дружба — самое главное, скажи? Ради неё всё-всё можно сделать… Что это за друг, если на него положиться нельзя? Скажи!

Так говорил Витя, и его слова не так уж расходились с делом. Он мог, например, когда гуляли во дворе, спросить Гришу:

— Хочешь, руку порежу? Скажи!

— Зачем? — говорил Гриша.

— Ну, хочешь? Скажи!.. Слабо?!

— Ну… — говорил Гриша.

И Витя вынимал перочинный ножик и резал себе палец. Не очень сильно, но до крови.

Гриша рассказал Вите про тир, и они стали ходить туда вместе. Только у Вити реже срывались со своих насиженных мест кролики, зайцы и утки. И на занятиях в секции он тоже стрелял хуже Гриши.

— Ничего, догоню, — сказал он как-то. — Это потому, что ты раньше начал. Если б я столько ходил в музыкальную школу мимо тира, давно бы чемпионом стал.

— Надоела эта школа, — сказал Гриша. — Хоть бы скрипка сломалась, что ли!

— Хочешь сломаю? — спросил Витя. — Скажи!

— Ну что ты…

— Хочешь? Скажи!.. Слабо?!

— Ну…

И тут Витя выхватил у Гриши футляр, раскрыл и вытряхнул скрипку. Как буханку хлеба из авоськи… Как пенал из портфеля. Она упала на камни, отрывисто тренькнула, словно кто-то сыграл пиччикато…

— Зачем?! — крикнул Гриша. Он нагнулся и поднял скрипку. — Кто тебя просил?

— Сам же сказал. Ну, заплачь!

А Грише казалось сейчас, что сломанная скрипка — это какое-то хорошее животное. Вроде той пушистой кошки, которую убили ребята на соседнем дворе. Она умирала молча, отвернувшись от всех, только сильно подымались бока и подрагивал пушистый хвост. А потом крикнула отрывисто… пиччикато… и сломалась, то есть умерла.

Грише и правда хотелось плакать.

— Сам ведь просил, — повторил Витя.

Гриша положил скрипку в футляр («Как в гроб», — подумал он) и пошёл домой.

А потом целую неделю, пока его ругали за «дырявые руки» да пока собирались купить новый инструмент, он блаженствовал и совсем позабыл и про кошку, и про скрипку.

С Витей они сидели теперь на одной парте и вообще почти не расставались: вместе играли, разбирали марки, изобретали вечный двигатель. Гришина мама была даже недовольна, что Витя так часто у них бывает. Во-первых, урокам во вред, а во-вторых, лишняя пыль и грязь. Больше всего Гришина мама боялась пыли и инфекции. Поэтому обжигала и обдавала кипятком всё, что можно было: хлеб, яблоки, огурцы, клубнику, колбасу… Целыми днями ходила она с тряпкой и суконкой и если не стирала пыль, то натирала пол. Или наоборот.