Юрий Хазанов - Горечь

— Так вот, три мишени недействительны.

— Почему? — спросил Гриша.

«Зачем я это спрашиваю? — подумал он. — Глупо как».

— Почему? — повторил он.

— Расскажем? — спросил главный судья и посмотрел на остальных судей.

Грише показалось, что он улыбнулся.

— На каждой мишени, — сказал главный судья, — кроме печати, мы ставим свои тайные значки. Какие — это уж, извини, наш секрет… Так вот, где настоящие мишени?

— Сейчас, — сказал Гриша.

Он сорвался с места и побежал. Куда угодно — за деревья, в блиндаж, на другую сторону земного шара! Только чтоб не видали, как он будет вынимать из-под куртки эту проклятую шапку!..

А потом главный судья объявил решение судейской коллегии: результаты Виктора Шорина не засчитывать, его самого дисквалифицировать на всё время. До совершеннолетия. Того, кто помогал в обмане, отстранить от всех тренировок и соревнований на один год…

— Паршиво, — сказал Гриша Вите.

Больше он ничего в эту минуту сказать не мог.

— Потому что: не умеешь — не берись! — крикнул Витя.

Он повернулся и пошёл.

— Да, не умею! — закричал Гриша ему вслед. — Не умею!.. Ну и что?..

Вот о чём не хотел сейчас думать Гриша, прогуливаясь взад и вперед от стола судейской коллегии.

Осталось два выстрела. Он снова стал тихонько напевать «Я на камушке сижу…» Ведь, не будь этой песенки, не держать бы ему, наверное, в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге…

А по тому, как одобрительно перешёптываются судьи, глядя на Гришу, можно почти наверняка предположить, что и без двух последних выстрелов он завоевал уже звание чемпиона города.

Решился опубликовать в конце книги этот легковесный рассказец только потому, что он о мальчике Грише, племяннике Риммы, кого она любила всю свою жизнь и кто отвечал ей тем же.

Как она слушала тогда, в Минске, эту историю, которую, наверняка, знала раньше! Как смотрела на главного её героя!..

Отношение Гриши к Римме я, по-настоящему, понял незадолго до её кончины — когда она в очередной раз лежала в больнице, где он часто навещал её. Ей требовался уже уход нянек, которых, естественно, не было в помине — мы нанимали их со стороны. Гриша нередко выполнял их функции. Помню, он говорил мне, что, к его собственному удивлению, все эти тягостные, малоприятные процедуры не вызывают у него чувства стеснённости, неловкости, даже сострадания — он не ощущает при этом беспомощности, униженности, жалкости больного человека, совершенно не думает об этом. Он, по-прежнему, видит Римму красивой, здоровой, женственной… и ему радостно прикасаться к ней, зная, что он помогает ей… может помочь… ему приятно…

Что это? Если не извращение, то, наверное, это и есть высшая степень любви?..

Римма уехала из Минска на несколько дней раньше меня: ей нужно было на работу. Я ещё немного гастрономически поблаженствовал под опекой её сестры; повыступал перед ней в роли адвоката дочери (кстати, совершенно бескорыстного и искреннего), так как мне казалось, что Таню она подвергает осуждению гораздо чаще, нежели сына; с удовольствием и интересом ещё послушал рассказы Лёни о музыке и саму музыку; снова побродил по городу, испытывая непроходящую зависть к его (в сравнении с Москвой) спокойствию и к мирному сосуществованию в нём пешеходов и автомобилей.

После всего этого я отправился домой с проснувшимся желанием работать и написать что-нибудь… этакое. В общем, действительно, почувствовал себя отдохнувшим и набравшим свежих сил.

На вокзал меня проводила Таня. Она даже вошла со мной в вагон и пробыла до самого отправления поезда. Она мне нравилась, и что-то говорило мне, что я ей — тоже. На прощанье мы поцеловались почти по-родственному, но, наверное, не совсем. Что почувствовал не столько я, сколько сосед по купе. Когда Таня ушла и поезд тронулся, он подмигнул мне и сказал:

— Молоденьких любишь?

— Это племянница, — пояснил я.

Однако он не поверил…

Каких-нибудь сорок лет спустя, когда Таня, давно живущая в одной из стран Европы, приехала в Москву повидать родственников (и меня в том числе), я написал:

Понял вдруг, что мой «воспоминальный сериал» — ни что иное, как nonfiction , то бишь повествование без вымысла. И, значит, в нём вы не найдете ни одного взятого с потолка персонажа или пейзажа; ни единой высосанной из пальца любовной интриги, адюльтера, военного эпизода или просто случая; а также придуманного или произнесённого самим автором ругательства, афоризма, сентенции и даже апофЕгмы.

В то же время документальным это писание не назовёшь: никаких доказательств, справок, свидетельств, подтверждающих то или это, у автора нет. (Если не считать самих действующих лиц — их жизни и смерти.)

Прошу два предшествующих абзаца рассматривать как официальную заявку в любое приличное издательство. От гонорара заранее отказываюсь в пользу редакторов, корректоров и верстальщиков.

Как сказал американский писатель Генри Миллер, «…мне безразлично, как станет судить критика или читатели. Я не создаю никаких ценностей — просто извергаю вызревшее». Однако, вот, на всякий случай, адрес, по которому в самое ближайшее время можно будет мне писать, впрочем не рассчитывая на ответ:

Вселенная Барак А/Д ЮСХ@ru

От автора : это отдельная история — она будет рассказана чуть позднее.

Отрывки эти взяты из статей того времени, которые писали и печатали в газетах известные тогда и пользующиеся полным доверием властей критики З. Кедрина и Д. Ерёмин.

Что же касается «ценителей в среде зарубежной реакции», то вот имена некоторых из них: Луи Арагон, Франсуа Мориак, Генрих Бёлль, Гюнтер Грасс, Альберто Моравиа, Сол Беллоу, Артур Миллер, Грэм Грин, Дорис Лессинг, Айрис Мёрдок…

Название исправительного лагеря.

Ничего загадочного в слове нет: означает оно такое учреждение — «Трест жировой».

Борис Савинков — эсер, террорист, писатель (под псевдонимом В. Ропшин). Бежал за границу, вернулся в 1924 году, был осуждён, покончил с собой.

Высшие женские курсы в Петербурге — Бестужевские, по имени их руководителя, открытые в 1878 году. Курсистки приобретали там профессии врача, педагога.