Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

— Вот-вот, братцы! — горячился среди посадских пушкарь Ивашка Чуносов. — Те зловредные бояре и настояли пред византийскими патриархами о созыве церковного суда над Никоном! — Пушкарь размахивал руками так рьяно, что около него стоять было небезопасно. — Да как же, братцы! Вспомните — ведь всего четыре года тому минуло, как мимо нас по Волге ехали в Москву патриархи александрийский и антиохийский! А с ними тощий такой иеродиакон Мелентий Грек. Тогда еще мы всем городом встречали, под благословение иные протиснулись, и я со своим мальцом Алешкой средь прочих тоже пролез…

— То-то же! — выговорил кто-то с желчью и укоризной. — Думали, по доброму делу плывут на Москву, а они засудили Никона, в угоду боярам.

Вспомнили горожане, как протопоп самарской соборной церкви Григорий со слезами на глазах оглашал решение патриаршего суда над Никоном: «Отселе не будете патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах…»

Над волжским отрогом и над застланной парусами рекой поплыл звучный благовест самарских церквей. Горожане кричали: «Слава-а!» Бородатый Федор Пастухов и протопоп Григорий, первый — весьма дородный, второй — худющий, как тонкая восковая свеча, да еще и напуганный до крайности, вышли впереди народа и держали на расшитом полотенце хлеб и освященную в соборе чарку вина на церковном блюде с позолотой.

Высокий, степенный, крепкого телосложения, с несколько высокомерным и строгим лицом, атаман Степан Тимофеевич легко спустился по сходне на песок и, оставляя глубокий след, двинулся вверх к горожанам. Навстречу атаману пошел в нарядном голубом кафтане Федор Пастухов, в пяти шагах остановился, возвысил голос, чтобы его слова не заглушал благовест:

— Славим тебя, батюшка-атаман, самарским хлебом и освященной чаркой! И готовы служить тебе и царевичу Алексею Алексеевичу животами своими! — Городничий с побелевшим от волнения лицом поклонился, страшась глядеть в глаза суровому атаману.

Степан Тимофеевич, кинув испытующий и оценивающий взгляд на тесную, улыбчивую толпу самарян, приметил в ней немалое число стрельцов с оружием, посадских, румяных женок и вездесущих глазастых отроков, сверкнул в щедрой улыбке белыми зубами, отломил краюшку хлеба, потыкал ею в соль и кинул в рот под густые усы. Прожевав, взял с подноса у протопопа чарку, поднял над головой, громко сказал:

— Славлю город Самару, отныне вольный город в вольной российской казацкой державе! Ура!

И едва Степан Тимофеевич опрокинул под усы чарку, как со стругов ударили холостыми выстрелами пушки. Им в ответ дружным залпом отозвались крепостные пушки, вновь разлился перезвон колоколов. Атаман огромной ручищей взял Федора Пастухова за плечо, без обиняков повелел:

— Казаки мои, знамо дело, притомились, долог путь был от Саратова до вашей Самары. Они табором встанут у города, а ты озаботься их сытно кормить. Да и по чарке-другой вина не грех выпить с устатку. Уразумел, городской голова? Коль дорога тебе голова — расстарайся! — И, не ожидая ответных слов, строго спросил: — Кто у вас теперь за держателя власти в Самаре? Не этот же городничий с батюшкой побили воеводу и его детей боярских!

Из толпы встречающих вышли Михаил Хомутов, Аникей Хомуцкий, Алексей Торшилов, Иван Балака от стрелецких сотен, от посадских вышли братья Говорухины да Роман Волкопятов. Степан Тимофеевич внимательно выслушивал каждого, кто подходил и называл себя по роду службы, легким поклоном головы принимал поздравления по случаю прибытия на Самару. Приметив Волкодава, атаман с удивлением спросил:

— Стой-ка, самарянин! Кубыть не ошибиться мне, не тебя ли я спосылал с моими письмами на Саратов? — Прищурил темно-карие глаза, внимательно вгляделся в Говорухина, который после недавней дыбы и закапывания в землю покачивался даже под легким ветерком…

Игнат Говорухин снял шапку. На сухощавом горбоносом лице скользнула радостная улыбка, три поперечных на лбу шрама сблизились, когда Волкодав, согнав улыбку, вновь посуровел лицом. Огладив темную бородку, в которой за одну ночь в лапах воеводы изрядно добавилось седины, Игнат поклонился атаману рукой до земли.

— Я это, батюшка Степан Тимофеевич, я. Был в гостях у когтистого саратовского воеводы Лутохина, ломал он меня на дыбе, о тебе выспрашивал, старался все запомнить и достойно встретить. Недолго гостил я у Лутохина, отведал саратовских пирогов да с помощью тамошних стрельцов сошел, по глупости мужицкой не простившись с приветливым хозяином… Побежал далее на Самару. А и здесь у воеводы Алфимова лапы оказались не менее загребущими и к твоей милости такой же интерес — где атаман, да каков он, да скоро ли придет! Ровно я сватом к нему в дом вошел невесту выбирать для атамана…

У Степана Тимофеевича на губах мелькнула улыбка, Игнат Говорухин, ободренный ею, продолжил сказ:

— В первый день по приезде в Самару воевода Алфимов сунул меня в губную избу за то, что шапку перед ним не ломал. Да спаси Бог, стрельцы здешние Митька Самара с товарищами вызволили, на Дон сошел от греха подальше. Но в другой раз с твоими письмами, Степан Тимофеевич, угодил на дыбу куда как крепко! И стерегли не стрельцы, а дети боярские… Кабы не подоспел походный атаман Роман Тимофеевич, ели бы меня уже живьем черви земляные… Бр-р, и теперь мороз по коже гуляет! Прости, Степан Тимофеевич, — опомнившись, еще раз поклонился Игнат Говорухин, — о пустом я разболтался перед тобой…

Степан Тимофеевич, оглядев стоящих перед ним самарских главных командиров, видимо, остался доволен, улыбнулся еще раз. Карие глаза блеснули теплой искрой, и он сказал просто, без суровости в голосе:

— Ну, ведите меня, атаманы самарские, в воеводскую избу! Будем суд вершить, как и в иных понизовых городах. И у вас не без злодеев было в городе, в том я уверен!

— Воеводскую избу мы из пушки малость покривили, когда добывали оттуда воеводу и детей боярских с рейтарами, — пояснил Михаил Хомутов, стараясь шагать так же крупно, как атаман, чтобы не семенить рядом, — но приказная изба цела.

— Зло бился воевода? — на ходу спросил Степан Тимофеевич, оглядывая опытным взглядом частокол, башни, кремль, когда вошли внутрь города.

— Весьма зло! Да вот стрелецкий пятидесятник Ивашка Балака с моими стрельцами начал бой первым — я с другим сотником в ту пору был у воеводы на дыбе в пытошной по клеветному от самого же воеводы доносу. Ивашка Балака чуть свет нечаянным налетом воеводу да детей боярских с рейтарами немногими взял, не дал им в кремле засесть и пушками овладеть.

— Молодцами сотворили, разумно! — одобрил Степан Тимофеевич и оглянулся на Балаку запомнить его облик — добрые есаулы нужны будут.

У приказной избы, осмотревшись, Степан Тимофеевич решил: