Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

— Каким днем помечена отписка? — спросил Иван Назарович, вставая из-за стола: разболелась что-то спина, и ломило так, что в одном сидячем положении долго быть трудно.

— Четырнадцатым маем, — ответил Яков Брылев, глянув на последний лист, и удивился: — Неделя уже минула! Надобно весьма скоро ждать горьких вестей из-под Царицына. Не замешкалась бы Москва с присылкой ратной силы к Волге разбойникам в устрашение.

Иван Назарович в большой тревоге посмотрел на отписку, положенную дьяком на стол, глянул в окно, за которым наступали вечерние сумерки, с беспокойством вслух поразмыслил:

— Сдюжит ли воевода Тургенев воровского приступа? Ему первому на их пути становиться, первому и…

В тревожном ожидании прожили самарские стрельцы три дня, но гром грянул не со стороны понизовых городов, а с севера, из Казани, откуда приплыл голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов.

Казанские стрельцы приткнулись на своих стругах у Воскресенской слободы, по сходням сошли на берег, разбили стан в полусотне саженей от сырого песка, ближе к дубраве. На окраине слободы задымили многочисленные костры, в артельных котлах забулькала пшенная каша. И пока начальные люди — голова казанских стрельцов со своими тремя сотниками да самарские командиры сходились к воеводе на совет, стрельцы успели сготовить обед. Верховые служивые с долей усмешки поглядывали на деревянную стену и башни Самары — супротив их могучего каменного кремля эти оборонительные сооружения казались игрушечными.

Прошло три часа, не более, и к берегу, где стояли боевые струги самарских стрельцов, двумя хмуро-расстроенными колоннами вышли из рубленого города здешние стрельцы. Сотники Хомутов и Пастухов пропустили своих людей на суда, распорядились о присылке запасных харчей до Саратова, повелели опробовать снасти, все ли цело и в годности к долгому плаванию. Стрельцы, сгрудившись на палубе, издали махали шапками пришедшим к берегу женкам и детишкам, иных провожали только родители, утирая горестные слезы, — идет чадушко в ратный поход, а ежели сгибнет там, то кто досмотрит их горемычную и скудную старость?

Митька Самара, приметив неподалеку расстроенного дьяка приказной избы, пришедшего проводить в поход своего сына Ондрюшку, неожиданно громко, в толпу, прокричал дразнилку, которая с его острого языка давно уже гуляет по Самаре:

— Тяк-тя-ак, да не тяк, а как дьяк Яков укажет! Дьяк, сигай в наш струг, поплывем к атаману в гости пить дарового вина!

Стрельцы и посадские засмеялись, дьяк издали погрозил пальцем острослову, но Митька не унимался:

— Не тужи, дьяк Яков! По прошлому году прибыли мы с Понизовья без поклонных подарков тебе и нашему доброму воеводе! Да видишь ли, Иван Назарыч исхитрился-таки, не без гостинца заморского оказался! Коль счастливо воротимся и на этот раз, так вам обоим заранее что-нибудь сыщем за горами — за морями!

Никита Кузнецов ткнул Митьку в бок, видя, как приказной ярыжка тут же от дьяка в толпе полез к воеводе, поостерег дружка:

— Не дразни голодного пса, а то кинется за пятки кусать! Видишь, уже наушничает!

— Хотел бы я видеть храброго ярыжку, который осмелится на сей струг взойти без дозволения сотника! — громко ответил за Митьку пятидесятник Хомуцкий, злой не только на астраханского воеводу, но и на весь их сословный круг.

— Отчалива-ай! — донеслось со струга стрелецкого головы Давыдова, и казанцы первыми сели за весла. Их шесть стругов один за другим начали выгребать на стремнину.

Михаил Хомутов, прежде чем последним из всех ступить на сходню, оглянулся — пообок с Параней Кузнецовой и ее ребятишками, закусив зубами конец цветастого платка, стояла Анница и глазами, полными слез, глядела на уходящего к ратным делам мужа.

У Михаила вновь тоской зашлось сердце: не более часа минуло, как простился он, едва расцепив руки Анницы на своей шее. Анница исходила слезами и в голос причитала, не отпуская мужа:

— Ой, Мишенька, свет мой, не к добру отсылает тебя воевода! Ой, не к добру! Пошто не шлет Юрка Порецкого и немца Циттеля, кои еще не хаживала на Стеньку? Пошто сызнова шлет вас с Пастуховым?.. Ой, чует мое сердечко, из-за меня этот змей старается угнать тебя на погибель!

Михаил как мог утешал Анницу, а потом угрюмо и сурово молвил:

— Башку ему всенародно снесу, ежели хоть пальцем тронет! Сам упредил его, и ты о том же напомни, буде осмелится подойти… Вот тебе, на случай бережения… — и достал со дна сундука небольшой кизылбашский кинжальчик в ножнах из легкой меди с чеканными по обеим сторонам змейками…

Когда в приказной избе воевода решил, кого да сколько послать с казанским головою, Михаил Хомутов не посмел выказать воеводе упрека, что вторично отсылает из Самары его и Пастухова, тем паче, что воевода, назвав их имена, высказал и свои резоны:

— Ваши стрельцы уже пересылались с воровскими казаками своими пулями под Астраханью, потому поопасятся изменить великому государю и царю Алексею Михайловичу, чтоб самим головушек своих не растерять по песку!

Стрелецкий голова Давыдов, которого заглазно звали Кузнечиком за его высокий рост и тонкую фигуру, а более того — за дивную непоседливость и усища на небольшом круглом лице, пояснил воеводе и сотникам, что им надлежит прибыть в Саратов, соединиться с головой московских стрельцов Иваном Тимофеевичем Лопатиным и возможно быстрее поспешить в Царицын к тамошнему воеводе Тургеневу.

— Известили о нашем походе и астраханского воеводу, чтоб озаботился своевременно выслать супротив донских казаков достаточное ратное воинство, — скороговоркой выпалил стрелецкий голова и добавил, словно он был главным воеводой в этом походе: — Совокупно ударим с двух сторон на того разбойного атамана.

— Дай Бог вам ратной удачи, а Отечеству — скорейшего замирения, — перекрестился на образа Алфимов. — Кто во здравии воротится, того великий государь и царь своею милостью и наградой не оставит…

— Дерефеньку с мужикам даст! — съязвил Михаил Пастухов, косясь на смиренно сидящего и не рвущегося в поход маэра Циттеля.

— … А кто смерть примет, того Господь Бог к себе приблизит, всенепременно, — закончил фразу воевода, не обратив внимание на реплику сотника, который едва сдерживался, чтобы не взорваться. Как и Хомутов, он рассчитывал на этот раз остаться в Самаре. Да воевода рассудил иначе.

Иван Назарович умолк, против воли, должно быть, сам того не желая, глянул на хмурого, с поджатыми губами Хомутова. Их взгляды столкнулись, и Михаилу почудился звон схлестнувшихся сабель. И подумал в ту минуту: «Молиться будешь, ирод долгомордый, чтоб Господь „приблизил“ меня к себе… Да и я не на глупых дрожжах замешан!» И потому, уходя собирать своих стрельцов в поход, он пропустил всех командиров, прикрыл за ними дверь и шагнул к воеводе. Не таясь от дьяка Брылева, сказал негромко, но довольно резко: