Милий Езерский - Марий и Сулла

— Юлия, — упрекнул он ее, — почему ты не обратилась ко мне сразу, когда я взял Рим? Тебя бы не оскорбляли эти презренные твари…

— Люций, — поникла она головою, — благодарю тебя за спасение, но… зачем эти убийства? Зачем месть?

— Что?.. Молчи, молчи!.. Твой муж, эта грязная гадина, первый начал резню… Он казнил моих друзей и сторонников, и неужели я смирюсь? Проклятье ему и Цинне! Слава Риму, что он уничтожил Сатурнина и его приверженцев, Цинну и его злодеев, а Мария довел до дикой зависти, которая вызвала у него пьянство. И еще большая слава воссияет над Римом, когда голова молодого Мария будет выставлена на ростре на посмешище толпы!

— О, умоляю тебя…

— Молчи! Я пощадил тебя во имя нашей прежней любви, и если хочешь жить спокойно — не мешай мне…

— Разве я мешаю?

— …не мешай своими речами. Иначе я не пощажу и тебя!..

Она опустила голову, но тут же подняла ее.

— Люций, я не боюсь тебя… Верно, Марий казнил, но он это делал во имя идеи, а ты… во имя чего убиваешь ты граждан, во имя чего издеваешься над народом?

Он улыбнулся, и эта улыбка показалась Юлии такой ласковой, что она схватила его руку:

— О Люций!..

— Не прикасайся ко мне после кровавых дел твоего мужа! Уйди! Я прикажу тебя не трогать! Я не хочу тебя видеть, пока все приверженцы Мария и все, сочувствующие ему, не будут уничтожены! Идеи Гракхов и Саурнина должны быть похоронены навеки!

Юлия молчала, потом заглянула ему в глаза:

— Разве идею можно истребить, Люций?

Сулла не ожидал такого ответа. Он задумчиво смотрел, как рабы убирали трупы, и равнодушное лицо его принимало холодное выражение.

— Можно, — сурово сказал он, — всё можно. Я восстановлю старые времена и расчищу путь для диктатуры, для монархии. И Рим навсегда забудет ваши глупые идеи…

Он отвернулся от нее, злобно шепнул:

— Проклятый Платон! Сумасшедший старик! Это ты, ты, бородатый козел, виною всему!..

Увидев Хризогона у лавки торговца сладостями, он подозвал его:

— Этот дом и обитателей его не трогать, — приказал он, — поставить здесь легионария и предупредить его. В случае нарушения приказания ответишь, как за измену. Вот тебе, госпожа, охранная дощечка, — протянул он ей табличку, — но ты не смеешь пускать к себе никого: ни родных, ни друзей — я запрещаю.

Она молчала.

— Иди. Помни, что я сказал.

Хризогон шепотом докладывал Сулле о поимке Ойнея в окрестностях города.

— Он жил в собственном домике, занимался огородничеством, и если бы не частые посещения им лупанара, куда он ходил за деньгами, его бы не найти. Вчера соглядатаи взяли его.

Лицо Суллы побагровело.

— Сопротивлялся?

— Нет, господин! Вот его слова: «Я верный раб диктатора».

Сулла засмеялся. О преступной деятельности Ойнея он уже знал, и мельчайшие подробности его предательств возникали в его голове в строгом порядке: друзья погибли, жены их обесчещены бардиэями, дети…

Встал:

— А жена его?

— Тукцию ты приказал не трогать… Сулла топнул ногою:

— Взять! Обоих привести ко мне!

Лицо его пылало, и темная морщина залегла между бровей.

Вспомнил Тукцию, ее лицо, глаза, тело и сморщился, как от боли.

— Плебейка, — шепнул он и зашагал, громко стуча калигами по полу.

Остановился перед картиной с изображением киклопов и долго смотрел на приветливое лицо Хирона. Потом взгляд его скользнул по восторженному лицу Леды, к которой прильнул лебедь, и когда Сулла обернулся, — в атриум входил Хризогон во главе стражи.

— Госпожа дома? — спросил Сулла.

— Нет, господин, — ответил вольноотпущенник, — она с детьми у Метеллов.

— Оставь нас одних.

В атриуме осталось три человека. Сулла поднял глаза. Гнев его уже остыл.

«Постарели… всё это было давно… Вольноотпущенник Ойней, любимец Цецилии… Тукция… Предатель и соучастница…»

Подошел к ним.

— Скажи, Ойней, сколько ты предал моих сторонников?

Лицо грека исказилось, стало землистым.

— Клянусь богами, меня оклеветали! — вскричал он, упав на колени.

— Верно, Тукция?

Женщина задрожала. Жалость к мужу боролась в ней с преданностью и любовью к полководцу. И, не зная, что сказать, она опустила голову, потом протянула к нему руки, готовая сознаться во всем и просить за Ойнея.

— Что же ты молчишь?

Взглянула на мужа и жалость победила.

— Верно, господин, он оклеветан.

В глазах Ойнея вспыхнула надежда. Он поднял голову, но Сулла, наблюдавший за ним, ударом калиги в лицо свалил его на пол.

— Подлый лжец и предатель! — крикнул он. — Отвечай, сколько человек предал?

Грек стонал. Тукция, растерявшись, размазывала ладонями кровь на разбитом лице мужа.

— А ты…

Сулла схватил ее за волосы и отшвырнул в глубину атриума.

— Будешь говорить? — повернулся он к Ойнею. Тот приподнялся:

— Пощади… не был предателем… клянусь Громовержцем…

— Увидим. Эй, Хризогон, кликни Базилла…

Грек понял. Оскалив зубы, он завыл, и вой его был похож не то на смех, не то на рыдание.

— Пытать будешь?

— Кости ломать… Ойней вскочил.

— Нет, нет! — пронзительно завопил он. — Будь милостив! Боги, смягчите его сердце… боги… Ты не сделаешь этого… господи… Тукция!..

Женщина вскочила. Растрепанная, простоволосая, она заломила в отчаянии руки и грохнулась на пол:

— Прости!

Вошли Хризогон, Базилл и два раба. По знаку Суллы, невольники набросились на Ойнея, сорвали с него одежду и, связав ему руки и ноги, оставили на полу.

— Прикажешь? — повернулся Хризогон к полководцу.

Сулла кивнул, и Базилл поднял железный инструмент с широким зажимом, усаженным острыми зазубринами.

— Ойней, будешь говорить?

Грек выл, что-то бормотал и опять выл.

Сулла махнул рукою. Затрещали кости, вой сменился надрывным воплем, и преступник затих.

Тукция вскочила, как безумная, бросилась к мужу.

Раб вылил ему на голову ведро воды.

Ойней открыл мутные глаза: они остановились на жене, и вдруг огонек сознания мелькнул в них.

— Тукция, — вымолвил грек, заплакав, — прости…

— Молчать! — крикнул Сулла и, подойдя к Тукции, схватил ее за руку. — Пусть он сознается… А может быть, ты знаешь об его делах? Говоришь, невиновен?

Твердо отступила, стиснув зубы:

— Невиновен.

— А ну-ка, Базилл!

Опять затрещали кости, и в вопле послышались прерывистые слова:

— Буду… буду говорить…

— Ну-у? — сказал Сулла, скользя калигами по залитому кровью полу.

— Господин, он в беспамятстве, — шепнул Хризогон.

— Базилл!

Палач отливал грека холодной водою, но не мог привести в чувство. Ойней лежал неподвижно, как труп, итак же неподвижно сидела на полу Тукция, обняв колени, и тихо смеялась. Сначала Сулла не обращал на нее внимания, а услышав смех, нахмурился, но тотчас же лицо стало каменно-спокойным, и он сказал: