Наталья Иртенина - Царь-гора

— Молочные реки, кисельные берега, — молвил Шергин, напившись наконец чаю и перекатывая в зубах спичку. — Где ж такое место на грешной земле?

— Идти туда далёко, вашбродие. Труден путь в Беловодье, погибель легче сыскать. Но ежели душа не ослабнет, тогда дойдешь. Наши праотцы по три года хаживали до святого места, много чудес про него рассказывали. А остаться им там не позволили, рано, говорят, не доспело время. Вот когда доспеет, тогда Беловодье само себя откроет и научит всех по справедливости жить. Но это не прежде будет, как царя и помещиков не станет. Вот и понимайте, вашбродия, при старом-то режиме Беловодье не объявится.

Старик поставил точку в рассказе и опять взялся за латанье сапога.

— Ну, мы тебя, старик, выслушали, — говорят ему господа офицеры, осерчав, — теперь становись-ка к стенке, стрелять тебя будем за то, что ты красная сволочь и большевистскую пропаганду ведешь.

— Оставьте его, — вдруг сказал Шергин и подошел к деду, встал над ним, помолчал, а потом спросил: — Ну а что же чудь подземная?

— А что чудь? — слабым голосом проговорил дед, не поднимая головы. — Чудь молоточками в пещерах тюкает, ключи счастья кует для народа. Царя вот уж нету, вашбродие, — еще тише произнес он.

Шергин вернулся на место, сел.

— Оставьте его, господа, — повторил он. — Не видите разве, этот старик безумен.

«Да и вся Русь безумна, — в мыслях продолжил он, — а мы как раз пытаемся помешать ей ставить саму себя к стенке. Как это ни дико».

— Я предлагаю обсудить другую тему, — негромко заговорил он, остановясь взглядом в одной точке. — Вы знаете, в армии Белого движения вброшен лозунг «за единую и неделимую», имея в виду, конечно, Россию. Но, как вы, вероятно, догадываетесь, заимствован он, с чьей-то нелегкой руки, из арсенала французской революции восемнадцатого века, казнившей сначала коронованных особ, а затем пожравшей собственных детей. Подумайте, господа, нам ли, русским дворянам и офицерам, добрым христианам, воевать под этим знаменем, напитанным кровью царей?.. Почему нас заставляют отказаться от простой и четкой формулы «За веру, царя и отечество», многие века вдохновлявшей русское войско?.. Подумайте, господа, не есть ли это убогое политиканство предательским по отношению к России и ее священным основам?

Но даже думать в этот выморочный осенний день, как и воевать, никому не хотелось.

— Эх, сейчас бы цыган да шампанского рекой, — вслух возмечтал восемнадцатилетний прапорщик Сережа Ряпушкин, несколько месяцев безуспешно отращивавший усы.

— Говорят, адмирал Колчак приехал на днях в Омск, — поддержал беседу поручик Матиссен. — Директория предложила ему место в правительстве. Я, разумеется, не думаю, что его удовлетворит одно из мест в правительстве. Не такой это человек.

— Ставлю свои золотые часы — его терпению придет конец не позднее января, — подхватил подпоручик Елизаров, выкладывая на стол часы с цепочкой, прежде игравшие мелодию «Герцог Мальбрук в поход собрался», но совсем недавно простудившиеся под дождем и потерявшие голос. — Кто хочет пари?

Пари никто не хотел — адмирал Колчак был знаменит военной удачей и жесткостью характера. Того и другого с очевидностью не хватало министрам Уфимской директории, малозначительным, ничем себя не прославившим сошкам из эсеров. Красные, перейдя в наступление, отвоевывали Поволжье и уже примеривались к Уралу. Глядя на их успехи, Директория не придумала ничего лучшего, как сбежать из Уфы в Омск.

— Адмирал Колчак — честный русский патриот и человек долга, — подвел итог молчания поручик Матиссен. — Можете забрать часы, Елизаров.

— Эх, сейчас бы в Москву. Хоть раз пройтись по Тверскому бульвару, — тосковал Ряпушкин. — А то сидим в болотах, а вокруг дремучие леса. Вы, господа, не подумайте, что я нюни распустил. Но все-таки… Господи, до чего же я ненавижу большевиков! До чего же больно за Россию. Ведь, я думаю, и Тверской бульвар теперь испохаблен комиссарами. И Москва вся в красных тряпках, а по улицам разная сволочь разгуливает.

— Даст Бог, скоро увидим, — ободрил его поручик Носович. — У генерала Болдырева, слышно, амбициозные планы. Он хочет первым ударить на Москву, чтобы получить контроль над всей Россией, опередить Деникина, пока тот застрял на юге.

— Откуда информация, поручик? — осведомился Шергин.

— Одна сорока наболтала, Петр Николаевич, — осклабился Носович. — Наша Екатеринбургская группа будет участвовать в прорыве на Пермь и Вятку. Оттуда на Котлас для соединения с Северной армией и союзными частями генерала Айронсайда. А затем, господа, как любили приговаривать три сестры, в Москву, в Москву.

— Не порвать бы генералу Болдыреву штаны при таком размашистом шаге, — скептически двинул бровями Матиссен. — Война конкуренции между своими не терпит.

— А мне сегодня, господа, приснился ужасный сон, — поделился прапорщик Худяков, юноша субтильного вида, имеющий привычку нервно грызть ногти. — Ко мне во сне покойный государь приходил. Весь в крови, бледный и молитву шепчет, а из глаз слезы текут. Потом посмотрел на меня этак душераздирающе и говорит: скажи, мол, пастырям — пусть служат братскую панихиду по всем убиенным на поле брани за веру отеческую и за меня, принявшего мученическую смерть. Еще говорит: могилы моей не ищите, трудно ее найти.

Звонко хлопнулась тарелка, в страхе выроненная хозяйкой. Торопливо крестясь, она встала на колени собирать в подол черепки. Осенились крестом и остальные.

— Да ее же совсем будто не ищут, — помрачнел Елизаров.

…Екатеринбург в середине октября приветствовал Шергина мягким солнечным светом и бесшумным фейерверком красочного листопада, словно радуясь новой встрече. С вокзала, отпросившись в полку, только что прибывшим из Сибири, он направился в городской окружной суд, к следователю Сергееву. Этот человек был назначен расследовать убийство царской семьи, совершенное большевиками тайно, со всеми хитроумными предосторожностями, и за три месяца обросшее с помощью самих же убийц всевозможными мифами. Капитана Шергина никто не приглашал в свидетели, более того, некому было и догадываться о его причастности к последним неделям жизни бывшего императора. Разумеется, он не собирался предъявлять следователю послание саровского святого, оно ничего не прояснило бы в деле. Чем дальше, тем более он укреплялся в мысли, что огласка этого письма в ближайшее время невозможна. До тех пор по крайней мере, пока по России мечется одержимое бесами стадо свиней. Христос запретил метать перед свиньями драгоценный бисер.

Следователь Сергеев принял его, выслушал, нетерпеливо теребя в пальцах карандаш, задал пару незначительных вопросов и наконец сказал: