Константин Боголюбов - Атаман Золотой

— Ступай, тебя атаманша требует.

Андрей направился к высокому шалашу Матрены, думая со сладким замиранием сердца, что снова увидит эту необыкновенную женщину. Он почти не сомневался, что теперь его будущее прочно связано с этой жизнью, полной опасностей и приключений, и заранее радовался.

«Вот оно когда начинается, настоящее-то».

Матрены в шалаше не оказалось. Андрей увидел ее на поляне и не узнал: это была не вчерашняя красавица, а суровый воин — что-то жесткое и властное выражали сейчас черты ее лица. Вместо платка на ней красовалась легкая соболья шапочка, за кушаком торчал тяжелый двухствольный пистолет. Громким голосом она отдавала приказания.

Андрей подошел к ней.

— Мне сказано, чтобы я…

— Вот что, малый, мы в поход трогаемся. Тебе с нами не по пути. Дам тебе лодку, припасу и валяй, куда хочешь по матушке Каме.

— Матрена Никитична! — взмолился Андрей. — Возьмите меня в свою команду. Ужели я не погожусь? Я думал…

Атаманша поглядела на него, и в этом взгляде неожиданно мелькнула материнская теплота.

— Молод ты и ни к чему тебе это — от нашей работы душа горит: по колен в крови ходим. Поезжай до устья Косьвы. Там на горе избушка, в ней дед Мирон живет. Скажи ему: Матрена мол поклон шлет. Он тебе поможет. А лодку тебе Таракан даст.

Андрей понурил голову.

— Айда! — сказал усатый.

Когда они дошли до берега, Таракан показал ему на легкую двухвесельную лодку:

— Плыви, парень, с богом!

Андрей пожал своему доброжелателю руку.

— Спасибо! — с чувством сказал он.

— Не на чем, — ответил тот. — В сорочке ты родился. Матрена не всякого так отпускает. Верно, поглянулся ты ей, — ревниво добавил он.

Андрей взял в руки весла и, сильно погрузив их в воду, выехал на стрежень.

В корме заметил он котомку, туго набитую припасом, оттуда тянуло запахом ржаного хлеба. С благодарностью подумал Андрей об атаманше.

Утро разгоралось румяное, ясное. Над головой, отражаясь в зеркальной глади реки, плыли легкие, позолоченные утренними лучами, облака. Легко и вольно дышалось, и было светло на душе, хотя и думалось, что не все так вышло, как хотелось.

Андрей с удовольствием, не чуя усталости, греб, а мимо бежали берега, и стаи испуганных птиц подымались над заводями; сохатый, приподняв над водой коровью морду с бородой, с широкими лопастями рогов, следил за удалявшейся лодкой; черный выводок гагар, отплывший от берега, повернул обратно в кусты лозняка.

Лодка плыла и плыла, а гребец с золотыми кудрями сбросил камзол, распахнул ворот рубахи навстречу солнцу, все в нем трепетало от прилива жизненной силы, хотелось без конца плыть по этой зеркальной дороге к неизведанному счастью.

Поздно ночью добрался Андрей до устья Косьвы. Между потемневших берегов текла, мерцая, пустынная река. Ее воды чернели в глубокой тени еловых лесов. Все было таинственно и угрюмо в этом диком месте, куда словно не ступала еще нога человека. Ели на горах издали казались сказочными великанами в острых шлемах. Тонкий лунный серп светился на небе и дрожал в воде.

«Что делать? — подумал Андрей, — Дедушку Мирона мне в этом раменье не сыскать. Придется ждать до утра».

Он причалил к берегу. На пологом скате под ногами хрустели песок да галька, видно, здесь гуляли вешние воды. Лес начинался выше. Вытащив лодку на берег, Андрей решил под ней же и заночевать. Он пошел в лес наломать веток, чтобы устроить постель помягче, но едва принялся за работу, как услышал шорох: кто-то пробирался по лесу. Андрей невольно отошел на открытое место. Кусты раздвинулись, и показался старик, приземистый, широкоплечий, с бородой чуть не до пояса.

— Не пужайся, детинушка, я не леший, а такой же, как ты, раб божий.

— Ты… ты не дедушка ли Мирон?

— Он самый и есть. Ты откудова меня знаешь?

— Матрена Никитична велела тебе кланяться.

— Матреша! Да где ты ее видел? Вот оказия! Ах ты, милой сын, любезный гость. Ну пойдем скорее ко мне в избушку… Я тебя издалека заприметил. Кто, думаю, это припозднился? Не из Чермоза ли рыбак? Заезжает ко мне тут один, Савватькой кличут.

Пошли к землянке, вырытой в бугре. Она напоминала пещеру, впрочем, с оконцем, а наверху — труба. В землянке пахло травами и медом.

Сразу, как будто очутившись в родном доме после долгой разлуки, Андрей всем существом ощутил тепло и уют.

Дедушка Мирон поставил перед ним туесок с медом, отрезал ломоть душистого ржаного хлеба. Андрей ел с аппетитом. Поев, он рассказал деду о своих приключениях и, наконец, о неожиданной встрече с атаманшей.

Дедушка Мирон слушал молча, опустив голову.

— Да, дело твое мудреное, — сказал он, дослушав до конца, — Ну, авось, что-нибудь и придумаем. А Матреша, говоришь, тебя не приняла в свою команду? И то добро: рано тебе за такое дело браться. Человека убить, милой сын, не муху раздавить, право на то надо иметь. Я их, разбойников-то, повидал на своем веку. Один в душегубстве да в грабеже только сласть и видит, это самый распоследний человек, такому ни на том, ни на этом свете прощенья нет. А другой, к примеру, Матреша, либо поневоле в разбой пошел, либо обиду свою вымещает. Матреша, она простого человека не тронет. Только и живет для себя, по пословице: хоть день, да мой. Народ-то ей все простит. А вот слыхал я про одного разбойника. На Чусовой-реке атаманил. Был он демидовский мастеровой и на огненной работе руки лишился. Довели его заводские власти до того, что убежал он с завода и стал разбойником. Прозвали его Безручком… Так вот, милой сын, этот самый Безручко за работных людей горой стоял. Пожалуются ему на какого злодея-приказчика, он его сей же час за ворот да и в воду. Самих Демидовых в страхе держал. Взяли его большой воинской силой и присудили к лютой казни. Вот такому разбойнику не только народ спасибо говорит, а и все его грехи большие и малые отпустятся, потому как не для себя жил, а для других, за других и конец мученический принял. Умер он, а память о нем живет и песни про него поют и сказы сказывают. Так-то, милой сын… Ну, давай спать ложиться. Утречком я тебе всю свою вотчину покажу.

Сладко уснул Андрей на медвежьей шкуре и даже снов не видел. Проснулся он от ласки горячих солнечных лучей. Дверь была полуоткрыта. Перед ней сидел дедушка Мирон и, что-то напевая под нос, вязал сеть.

— А я ушку сварил, — сказал старик.

Приглядевшись к нему, Андрей заметил, что у деда какие-то особенные, почти прозрачные серые глаза, с глубоким и спокойным взглядом. «Настоящий колдун, — подумал Андрей. — Что же его связывает с Матрешей? Может, он ей родня?»

Умывшись в реке, он поспешил к догоравшему костру, над которым в небольшом котле, поставленном на таганец, дымилась дедова уха.

Со всех сторон раздавались звонкий щебет, свист, щелканье. Роса блестела на кустах, пахло шиповником. Жужжали пчелы. Андрей отмахивался от них ложкой.