Эли Визель - Легенды нашего времени

Грот в горах, тюремная камера, палач, жертва, маски моего лица под очертаниями их лиц. И все время эта мучительная, тоскливая тревога, которая ноет в костях и течет по жилам. Теперь она уводит меня в детство, в родной город, в какой-то тайный подземный заговор, где начало смешивается с чьим-то печальным тягучим голосом. Женщина — моя мать — зовет меня: «Ты такой бледный, ты не болен, я надеюсь?» — «Нет, мама, я здоров». — «У тебя такой озабоченный вид, ты не остался без друзей, я надеюсь?» — «Я потерял их, мама, я их ищу». — «Ты хорошо сделал, что вернулся: они здесь». — «Это еще не все. Я ищу один рассказ». — «Ты хорошо сделал, что вернулся, сын. Он здесь». — «3десь? Где же?» — «Дома, мой сын». Но никакого дома не существует, есть только сумасшедший дом, с его безумцами. Это все, что осталось. Я бегу от них, я кидаюсь к дедушке: «Помоги мне!». Но старик отвечает: «Слишком поздно!» Я бегу к Калману-кабба-листу — и опять: «Слишком поздно». Учитель забыл свои молитвы, дед — свои рассказы. На улице я хватаю за ворот нищего, который меня очень любил: «Спаси меня!» — «Слишком поздно!» — отвечает он, смеясь. «Слишком поздно даже, чтобы смеяться?» — «Даже, чтобы смеяться». У меня кружится голова, я кидаюсь к каждому, кто сыграл какую-то роль в моей жизни и сейчас носится в моем лихорадочном, мятущемся мозгу. Кающиеся грешники, посланцы, бродячие проповедники: все они обременили меня — кто благословением, кто молчанием. Один из них открыл мне судьбу человека, который, убегая от себя самого, обрек себя на топтание на месте. В конце рассказчик добавил: «Когда-нибудь тебе расскажут эту историю и тогда…» Тогда — что?

Я подскочил: не голос ли Катриэля? Я затаил дыхание, напряг слух. Ничего. Если Катриэль и не спит, он не подает признаков жизни. Я почувствовал себя виноватым: я словно подстерегаю его. Но ведь я ничего не вижу, я слышу только, как ветер подзвездным холодом скользит по палатке.

Я встал и на цыпочках вышел. Небывалый свет окутал меня, по спине побежали мурашки. Холод помог, мне стало лучше. Как это прекрасно, подумал я. Знаете ли вы, Малка, что та женщина походила на вас? Знаете ли вы, как это бывает прекрасно, как пронзительно, когда зверь уже избрал свою жертву и преклоняется перед ней, прежде чем ее растерзать? Знаете ли вы, как рвет сердце ночь, текущая, как река, как река в пустыне, как кровь в жилах умирающего? Завтра, думал я, завтра, может быть, вся эта красота исчезнет, и начнется бойня.

Вдруг я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной, чей-то взгляд на своем затылке.

— Невозможно спать, — сказал Катриэль.

В эту минуту я не знал, действительно ли это он, живой Катриэль, или лишь часть моего бреда, моего прошлого.

— Не спится, — сказал он. — Да я и не нуждаюсь во сне.

Он стоял, засунув руки в карманы, спрятав голову в плечи, и вглядывался в горизонт, словно искал там что-то или кого-то. Не найдя ничего, он просто вдохнул свежий воздух.

— Ты на меня сердишься? Я не хотел тебя обидеть.

Я не отвечал.

— Я хотел с тобой поговорить, — сказал он, помолчав. — Никогда не знаешь, представится ли такой случай снова.

Я все еще не знал, его ли я вижу и слышу. И опять ничего не ответил. Он увидел в этом проявление враждебности.

— Извини, пожалуйста. Я все-таки попробую заснуть.

— Подожди. Подойди поближе.

Не сразу, но он подошел.

— Откуда ты знаешь этот рассказ про путника?

— От отца.

— Я с ним знаком?

— Вряд ли.

— А твой отец — может ли он знать меня?

— Маловероятно. Он ведь слепой.

Мой отец не был слепым, подумал я, снова отгораживаясь от Катриэля. Хотя, пожалуй, и он был слепым. По-другому. Мир и люди были не такими, какими он их видел.

— Этот рассказ… — сказал я. — Я его уже слышал.

— Возможно.

И добавил, поясняя:

— Рассказы моего отца, знаешь ли, принадлежат не ему одному. Часто они только отражают то, что переживают другие люди.

И тогда словно вспыхнул свет, и я увидел разгадку. Когда-то, где-то, в моем детстве, нищий, с протянутой рукой и безумным взглядом, просил у меня вина и хлеба для субботы. Я пригласил его к нашему столу, он отказался: «Я боюсь людей, их рассказы подвергают мою жизнь опасности. Знай, малыш, в тот день, когда тебе расскажут твою жизнь, жить тебе останется недолго».

Внезапно я понял, что путник — это я. Это я, замаскировавшись иностранцем, жил подле женщин, принимавших меня за другого. Настоящий я остался там, в царстве ночи, в плену умерших. А живой я, мнимый я, жил во лжи; я был только эхом давно угасших голосов. Я был тенью и был далек от теней, и на тени я наталкивался день за днем, обманывал их и предавал, продвигаясь вперед. Я думал, что живу своей жизнью, но я только выдумывал ее. Я думал, что бегу от призраков — но только расширял их власть. А теперь уже слишком поздно, чтобы повернуть назад.

Я подстегнул свою мысль. Нельзя было позволить ей останавливаться. Скорее, скорее вперед: она должна дойти до конца. Если путник — это я, если его история — моя, что же это значит? Я снова увидел нищего, услышал его предупреждение. Если он был прав, мне следовало сделать некоторые распоряжения: нельзя было терять ни минуты.

Чтобы овладеть собой, я глубоко вздохнул и откашлялся. Порылся в карманах, что-то ища. Катриэль молча меня разглядывал. Открыть ему то, что он невольно открыл мне? Признаться, что, сам того не зная, он стал для меня вестником смерти? Я предпочел его поберечь.

— Не знаю, что готовит нам война, — сказал я. — Я предлагаю тебе договор: мы оба его заключим. Я помогу тебе победить страх и противника; ты же зато будешь помнить меня, какой я есть, каким я буду. Не старайся понять — поймешь потом. И даже если не поймешь, это неважно. Я тебя прошу только хорошенько на меня смотреть и слушать. Держись около меня. Всегда. Даже в бою, особенно в бою. Старайся, чтобы каждое мое движение, каждое мое слово врезалось тебе в память. Ты согласен?

— Но…

— Не спрашивай меня ни о чем. Согласен?

Катриэль был так потрясен, что растерялся. Открыл рот, закрыл его. В конце концов он пробормотал:

— Я хотел бы об этом поразмыслить.

— Время не ждет.

— Кто тебе это сказал? Твой друг Гад?

— Нет, не он.

Он вздрогнул. Я подумал: до чего открыто, до чего невинно лицо человека ночью, лицо человека, который станет твоим союзником, твоим наследником! Знаете ли вы, Малка, как мучительно чист трепет человека, который, предчувствуя свою роль свидетеля, внезапно провидит в будущем не свою, а чужую жизнь — искалеченную или прерванную?

— Я думаю о том, что сказал бы на все это мой отец, — проговорил Катриэль.

— Он бы посоветовал тебе согласиться.

— Почему?

— Потому что и он, конечно, заключил подобный договор.

— Договор? Мой отец?

— Вот именно.