Эли Визель - Легенды нашего времени

— С кем?

— Неважно с кем. Скажем — с Богом.

— Причем тут Предвечный?

— Ну, скажем, при том, что Он любит принимать участие во всех договорах.

— Зачем это Ему?

— Ему тоже нужны свидетели. Вначале было слово; слово есть история человека; а человек — история Бога.

Я был готов к тому, что он закричит о богохульстве, но это не было богохульством, и Катриэль это понял.

— Один вопрос, — сказал он изменившимся голосом.

— Да?

— Кто сказал тебе, что ты из этого не выйдешь живым? И кто сказал тебе, что я выйду?

— Наш договор — двусторонний. Тот, кто выйдет живым, будет свидетельствовать о другом.

— Но ведь ты ничего обо мне не знаешь!

— Как ничего? А твои вопросы — это ничего? Твоя манера слушать, наблюдать — ничего? Твоя страсть к тайне, к молчанию — это ничего?

— Ты хочешь сказать, что я — это, и только это?

— Это — элементы, среди других, многих других. Все вместе они создают твое Я, которое выражается каждым из них в отдельности. Это — знаки, ключи. Остальное ты дашь мне потом.

— Потом? Когда? И как я это сделаю? Я не люблю слов. Они разрушают то, что описывают. Они деформируют то, что подчеркивают. Облачая истину, они, в конце концов подменяют ее собой.

— Может быть, ты придаешь этому слишком большое значение. Скажи себе, что и слово создано Богом. Скажи себе, что оно имеет самодовлеющее существование. Ты питаешь слово молчанием? Это хорошо. Но своим пренебрежением ты рискуешь лишить его природных свойств.

Он нерешительно качал головой. Не надо было на него давить. Он еще не дал мне согласия, но я знал, что получу его. Я подарил ему минуту передышки, чтобы тут и не пахло принуждением. Потом протянул ему руку:

— Значит, согласен?

Он не принял моей руки.

— Почему ты выбрал меня? — спросил он.

— На это я ответить не могу. Может быть, потому, что мы такие разные. Тебе никогда не хотелось выйти из себя и стать тем, кем ты быть не можешь?

— Нет. Никогда.

— А мне хотелось.

— Мне кажется, это не единственная причина.

— Ну, скажем, я хочу передать историю тому, кто сумеет ее рассказать.

От такого ответа его лицо должно было бы проясниться, но оно осталось напряженным и суровым. Наконец он вздохнул, словно удивившись залетной мысли.

— Согласен, — сказал он.

И пожал мне руку с необыкновенной силой.

— Он говорил вам обо мне? — спросила Малка.

— Очень немного.

Чаще всего он рассказывал мне о своем отце, безвестном раввине из Цфата, у которого, кроме сына, не осталось на земле никого. В юности Катриэль был многообещающим талмудистом, к тому же он никогда не мог похвастаться здоровьем и легко получил бы освобождение от военной службы, но отец воспротивился этому. Мало того: он приказал Катриэлю пойти в армию добровольцем. «Но, отец, подожди, по крайней мере, чтобы меня призвали!» — «Наш народ в опасности, неужели у тебя, сын мой, хватит терпения ждать?» — «Но кто будет смотреть за тобой?» — «Израиль возрождается из пепла, а ты заботишься только обо мне?» Раввин усадил сына перед собой, и голос его стал жгуче-нежным: «Разве ты не знаешь, что через твое посредство я тоже приму участие в деле обновления?» — «Но, отец, мои занятия, моя преданность Торе и Богу, как быть с этим?» — «Вернешься к этому после». — «Когда?» — «Потом». — «А если я погибну?» — «Бог помогает тем, кто святит Его имя». — «А если я погибну, отец?» Раввин высоко поднял голову, словно желая смерить презрительным взглядом сына, увидеть которого он не мог. «Ты боишься?» — «Да, отец». — «Боишься страдания, смерти?» — «Да, отец, боюсь». Раввин вздохнул и наморщил свой высокий открытый лоб: «Тебе многому еще надо научиться, сын мой. Ты должен бояться причинить боль, навлечь смерть. Умереть во имя Бога и Его заповедей — ничто: это делали наши предки, святые и мученики. Но убивать во имя Бога, проливать кровь — это трудно, это чуждо нам, противно нашей традиции, нашей природе: вот чего ты должен был бы бояться».

— И он ничего не сказал обо мне? — спросила Малка.

— Я ведь уже говорил вам: очень немного. Как вы встретились в армии. Вы так никогда и не сказали ему, что любите его. Он не сердился на вас за это. Он понимал и признавал вашу правоту: зачем говорить «люблю», когда любишь? Каждое движение, каждое биение сердца это подтверждает. Когда любишь, то говоришь это естественно и просто, даже не словами: манерой ходить и вставать, вести себя за столом, опускать глаза перед человеком, которого ты каждую минуту для себя открываешь и каждую минуту желаешь все больше. Не правда ли, Малка?

— Правда.

— Он рассказал мне и о том, как умер Саша. Он очень его любил, но вас он любил больше. Вы знали это, Малка?

— Нет, я этого не знала.

— Он считал, что вы более хрупкая, чем Саша. Что вы под большей угрозой. Он говорил мне: моя жена нуждалась во мне еще больше, чем мой сын. И я в ней. Вы это знали?

— Нет, я этого не знала.

— Пока Саша был жив, вы пели, вы веселились вместе. По вечерам, или в конце недели, вам случалось обниматься, говоря: у нас есть сын, красивый, счастливый, мы имеем право открыто выражать свою радость. Потом, когда случилось несчастье, Катриэль обнимал вас, думая: у нас был сын, он умер, но мы не имеем права плакать; погрузиться в печаль значит признать наше поражение. Ему было необходимо знать, что вы счастливы. Даже потом. Особенно потом. От вас, от вашего ответа, зависела его вера в будущее, в самого себя. Вы это знали?

— Нет, я этого не знала, — вздыхает Малка.

На другой стороне темной площади дрожат огоньки свеч; голоса нескольких молящихся, которые все еще поют псалмы, слабеют, напоминая то пение слепых, то шепот испуганного путника, заблудившегося в чаще леса.

— Мне холодно, — говорит Малка.

Я снимаю пиджак и накидываю ей на плечи. Пальцы мои невольно касаются ее затылка и остаются там: я не в силах их отнять. Там их вечное место — с тех пор, как первое желание пробудило человека. Мне хочется трогать эту женщину, как Катриэль ее трогал, говорить с ней так, как Катриэль говорил. Пальцы мои слышат, как ее тело отвечает моему. Пусть исчезнет то, что нас разделяет: будем одно и не будем ни о чем думать.

— Мне холодно, — говорит Малка, вздрагивая.

Я тоже дрожу, а ведь мне-то не холодно. Напротив, я весь горю. Я задыхаюсь. А Катриэль? Я уже не знаю, чья жена Малка — его или моя, я даже не знаю, кто такой Давид — не Катриэль ли он?

— Пойдем, — говорю я в минуту просветления.

Малка встряхивает головой в знак согласия. Я помогаю ей встать. Завистливый, отвратительный Велвел издает коротенький сообщнический смешок. Цадок опускает веки, чтобы не показать, что меня осуждает. Шломо, участливый друг, шепчет:

— Иди, брат: ночь длинна, быть может, тебя кто-нибудь ожидает.