Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Видел Васька знателя. В черном фраке, чулки зеленые, стекла в глазах. Осматривал лавки в Гостином дворе. Илюшка Артамонов сукно ему понес. И Ваську позвал. Знатель из немцев, но по-русски болтает. Рассказал, что скоро рощу будет сажать за городом. Для кораблей. Он лесной знатель, формейстер.

Хорошо быть знателем. На небе вон сколько звезд, а как зовутся?

Засыпая, Васька все вспоминал господина, который землю ел. Тоже небось знатель.

Утром побежал на огород. Высматривал знакомую кибитку.

— Коли, коли, коли! — орал на ближнем плацу капрал.

Новобранцы штыками-багинетами терзали мешочные чучела.

Солдаты шли на приступ, согласно военной науке фортификации.

А Васька думал о других науках. Сколько их — не перечесть. Есть такие, что рассказывают о всяких телах, на земле обитающих. О травах, о деревьях, о минералах.

Водил его как-то отец в «Глобус» — каменные хоромы; наверху — башенка, внутри — круглая зала, а в зале — преогромный голубой шар. Это и есть глобус-планетариум. Входишь внутрь — красота неописуемая. Звезды нарисованы, знаки, похожие на зверей, солнце, луна.

Шар вокруг тебя, как карусель, плывет, вся небесная твердь кружится над головой.

Вечером, когда отец вернулся с караула, Вася твердо сказал:

— Батя, пойдем на Троицкое подворье. Не пойдешь — сам побегу.

В длинном сводчатом коридоре выстроились школяры. Рядом с Васей Миша Головин, Коля Крашенинников, Фридрих Рихман.

Перед ними — инспектор гимназии Семен Кириллович Котельников. Чуть поодаль столпились гимназические учителя — Румовский, Мокеев, Протасов, надзирательница Софья Шарлотовна.

Котельников большим и указательным пальцами касается горла, прокашливается.

— Прочитаю я сейчас присягу, обещание на благонравие и честное поведение. Отныне будете его придерживаться, потому что вступили во врата учености.

Лет двадцать назад Котельников вместе со своим другом, бурсаком Протасовым, ныне доктором медицины, принимали здесь эту присягу. И вот новая поросль — успешно ли пройдут врата учености?

— Что стану говорить — за мной повторяйте.

У Котельникова голос чистый, отмытый, приуготовленный к священнодействию.

— Обещаем мы отныне исправлять жизнь…

— …исправлять жизнь, — разноголосо вторят мальчики.

— И при крайнем прилежании к учению, удаляясь от всяких пороков и подлых поступков, друг друга поощрять к благонравию и честному поведению…

— …и честному поведению…

— Если же между нами окажется умышленный пренебрегатель сего нашего обещания…

— …сего нашего обещания…

— То мы будем просить, дабы оный был извержен из нашего числа…

Котельников сдергивает сияющие стеклышки с носа, машет ими перед строем новоиспеченных школяров, как бы осеняя крестным знамением. Солнечные зайчики скользнули по башмакам Зуева.

— Все ли уразумели? — Котельников машет рукой; солнечные зайчики играючи обежали зуевское лицо.

Другая жизнь начинается, в ней надо удаляться от всяческих пороков и подлых поступков. А какие пороки? И как от них удаляться? Тихонько, на цыпочках, истончившись до невидимости, или бегом, увернувшись плечом, чтобы не засалили?

Про подлые поступки-то он сам знал.

В крохотной келье (тут раньше жили монахи) две лежанки. Одна — Васькина, другая — Мишеньки Головина.

У окошка — столик с табуретом, на стене масляная плошка. Зажжешь фитилек — черной ниточкой коптит; тень от черной ниточки — на стене. Ужасно воняет дегтем и уксусом, два запаха — кто кого переспорит: горчайший или кислейший. Кельи окуривали против эпидемии, которая обнаруживалась у жителей столицы сухим кашлем и болью в груди. Грипп — так называется иностранная болезнь. Уксусный дух и деготь напрочь ее изгоняют.

Мишенька Головин, едва ввели в келью, сказал:

— Дурак будет спать у левой стенки, а балда у правой.

— А как узнаем? — спросил Вася.

— Лебеда, лебеда, ты дурак, а я балда, — моментально рассчитал Мишенька и, подскочивши, с размаху улегся на правой кровати.

Так началась жизнь Василия Зуева в гимназии.

Уходить из Троицкого подворья без спросу не позволялось. Зато какая радость, когда навещал отец. Вася с разбегу бросался ему на грудь, обхватывал шею руками, дрыгал ногами от счастья. Федор тихонько ставил сына на пол, развязывал мешочек с гостинцами, усаживался на табурет, клал локти на стол, чтобы меньше места занимать, подмигивал: «Ну, монашек, руби-коли…»

Мешочек, расшитый цветными нитками, из другой жизни — от Семеновской слободы, от плаца, от огорода, от Царицыного луга. Уксусный дух слаще становился.

— Головин, иди баранки есть, — кричал в коридор Вася.

Отец, как узнал, что Мишенька Головин из Беломорья, приветствовал его необычно:

— Здоров, Шелонник Иваныч!

— Ты отчего его так назвал? — спросил Вася.

— А это ты у товарища спроси.

Позже Мишенька Головин рассказал Васе: на севере всякий ветер свое имя имеет. Есть «полуношник», есть «обедник», есть «побережник». А один ветер, что с устья речки Шелони, получил у мореходов и поморов прозвище — Шелонник Иванович.

— Если по ландкарте смотреть, выходит зюйд-вест, — заметил Вася.

— Верно! А еще можно по компасу глянуть. У меня есть. Отец дал. Гляди, говорит, не заблудись в столице.

Впервые в жизни Зуев держал на ладони деревянный резной кружок с пугливой стрелкой на иголке. Подрагивает стрелка, черным концом показывает в ту сторону, где Полярная звезда. Какую штуку придумали поморы? Башковиты. Без компаса в море делать нечего. Собьешься с пути — куда деваться? А тут стрелка и выручит: как прилежный ученик знает четыре правила арифметики, так и стрелка помнит четыре стороны света. Вот так игрушечка!

— А что? У нас так и молвят, — сказал Мишенька. — В море стрелка не безделка. «Маткой» зовут.

— Поди ж ты… «матка». Послушай, давай меняться. Ты мне «матку», я тебе рюхи.

— Бери так. Я у дяди попрошу — другой даст. Я ему воды привез с Ледовитого океана. Интерес у него до этой воды: отчего горькая, отчего соленая.

— Знатель он?

— Науки изучает, сочинения пишет.

— Кто таков?

— Мой дядька? Ломоносов…

— Не врешь?

— А чего врать? Дядька и дядька. Он меня в столицу призвал…

В последние годы своей жизни Михаил Васильевич Ломоносов тяжело хворал. Пухли ноги. По фруктовому саду, прилегающему к особняку, ходил неторопливо, с палочкой. Высматривал, где кусты подстричь, где прививку сделать.

Особняк с пятнадцатью окнами по фасаду хорошо знали земляки. Приедут поморы в столицу по торговым делам — непременно к Михайле Васильевичу. Отведай, Михайла Васильич, северного угощения! Вот морошка, вот копченая семужка своего посола, вот шанежки. Шанежки особо любил, это северяне знали.