Георгий Ишевский - Честь

Масленица этого года была поздняя. Уже давно с крыш домов сбросили талый, почерневший от зимней копоти, снег, и в лучах солнечных дней, на разные голоса, слышалась музыка весенней капели… кап!.. кап!.. кап!.. Почернели дороги улиц, звонким серебром зажурчали ручейки, радостно несущие под гору, к Волге, мутные воды весны. К вечеру они замолкали, покрывались тонким слоем узорчатого ледяного стекла лишь только для того, чтобы завтрашним днем навсегда проститься с городом и уйти в еще скованную толстым льдом, Волгу.

В корпусе кадет блинами не кормили, и не потому, что администрация корпуса отрицала установившийся веками масленичный обычай страны, а просто по техническим соображениям, недающим возможности накормить блинами пятьсот молодых, здоровых, с хорошим аппетитом, юношей. Но когда-то и кем-то была установлена удивительно теплая традиция, в силу которой все воспитатели, преподаватели и даже их знакомые в масленичную субботу и воскресение группами брали кадет к себе, так, чтобы каждый из них, в семейном кругу, мог приобщиться к культу русских, гречневых, рисовых и манных блинов. Брагин на субботу был приглашен к бывшему кадету, помещику Андрею Мещерякову, а на воскресение вместе с Упорниковым, Вачнадзе и другими кадетами, к Гедвилло.

Статный, красивый Мещеряков всегда мечтал о военной карьере в русской коннице, но скоропостижная смерть его отца, как раз в год окончания им корпуса, направила его жизнь по другому пути. В свои 18 лет он должен был вступить в управление большим имением и рысистым конским заводом. Так большую часть года он и жил в своем родовом имении, изредка приезжая в Симбирск, погостить у матери и повидать няню Андроновну, вынянчившую его. Он трогательно обожал и маму и няню.

Масленичные гости, преимущественно помещики, съехались как то особенно дружно, и скоро у большого стола, уставленного перламутровыми балыками, розоватой двинской семгой, тешкой, зернистой икрой, настойками: полынка, смородинного листа, березовой почки, стало весело, непринужденно и шумно. Разговор все время вращался около конского спорта, конских заводов, новых рекордов, скрещивания кровей с орловцами и метисами, о том, как, привезенный из Америки, метис «Генерал Эйч», в руках Вильяма Кэйтона, на нос побил непобедимого орловца, рекордиста Крепыша, что половина «Крепыша», через два года кончающего свою спортивную карьеру, куплена Симбирским помещиком Михаилом Беляковым, а вторая английским правительством.

Брагин с увлечением слушал, подогретые настойками и вкусными блинами, горячие споры помещиков, и никак не мог понять, как можно купить, или продать пол лошади. Из дальнейших разговоров он уяснил, что до 1917 года, «Крепыш», как производитель, будет находиться на конских заводах Белякова и графини Толстой, после чего, навсегда расставшись с родиной, будет уведен в Англию, для улучшения породы сельскохозяйственной лошади.

…В прощеное воскресение любители конского спорта обычно устраивали на главной улице, с 12 до 4 дня вольные состязания рысаков одиночек, называвшихся на языке горожан — «масленичным катанием» и собиравших много любопытных зрителей. Последние три года эти состязания неизменно выигрывал, на своем рыжем «Громобое», крупный коммерсант и страстный лошадник Акчурин.

— А все-таки я привел из имения закуску для Акчурина… Завтра увидите, как мой « Кин » срежет нос его «Громобою», — уверенно сказал чуть охмелевший Мещеряков.

— Андрей Павлович, а вы возьмете меня с собой? — спросил Брагин.

— Конечно возьму… сам симбирский кадет, — ответил Мещеряков, кладя мясистую руку на плечо Брагина.

— Только я не один…

— Кто еще?

— Маша…

— Не люблю баб, груз тяжелый…

— Андрюша, как тебе не стыдно, — с укоризной сказала мама.

Мама, прости, — с виноватой улыбкой сказал сын, целуя в щеку мать, и повернувшись к Брагину, тихо спросил: — Влюблен, что ли?

Покрасневший Брагин сконфуженно молчал.

— Ну хорошо, ждите меня на Главной, угол Чебоксарской, ровно в двенадцать… Так я сговорился с Акчуриным…

Воскресение было чуть чуть морозное. В ярких лучах солнца сверкала мелкая алмазная пыль. Диск солнца был окружен трехцветным кругом, меняющим свои нежные тона от глубоко розового до светло желтого, что не предвещало оттепели. Городские часы показывали десять минут первого. Маша и Брагин, пришедшие задолго до условленного срока, уже нервничали.

— Ну вот, наверно не приедет, обманул ваш Мещеряков, — капризно сказала Маша, провожая взглядом несущегося полным ходом серого рысака.

— Приедет, приедет, — успокаивающим тоном ответил Брагин, и взметнув вверх руку воскликнул: — Вон он… едет… едет…

Они устремили взор в левый поворот улицы. На них величаво спокойным тротом надвигался, начищенный до блеска, караковый жеребец «Кин» — запряженный в низкие, болотного цвета санки. Зеленые ленточки были вплетены в гриву и в хвост. В осанке лошади, в гордо поднятой голове, в маленьких нервных ушах, чувствовалась порода. Поровнявшись с Брагиным, Мещеряков сдержал коня и, повернувшись к Маше, с улыбкой сказал:

— Здравствуйте, барышня! Хочу верить, что вы принесете мне счастье… Заклад 500 рублей.

— Вы выиграете, — сконфуженно ответила разрумяненная морозом Маша, садясь в санки.

— Ты, Георгий, крепче держи барышню… поедем резво, — сказал Мещеряков, натягивая вожжи. Брагин уверенно положил правую руку на талию Маши, глаза которой горели лихорадочным огнем то ли от близкого соседства с Брагиным, то ли от предстоящего интересного состязания. Тем же спокойным тротом они проехали несколько кварталов, когда сзади послышался размеренный, четкий топот копыт, и с санками поровнялся огромный рыжий Громобой Акчурина. В белых низеньких санках сидела любимая дочь Акчурина, красавица Нурья, и тонкий, прямой как жердь воспитанник дворянского пансиона. Противники поздоровались и некоторое время ехали рядом. В своих мыслях каждый оценивал достоинства и недостатки своего конкурента. Акчурин бегло но внимательно осмотрел красивую голову, плечо, подпругу и сухие ноги Кина, туго забинтованные болотного цвета бинтами. Мещеряков, большой знаток лошади, не мог оторвать взора от огромного мускулистого крупа Громобоя. Он хорошо знал, что такой круп есть залог резвого и устойчивого хода. Четвероногие конкуренты по своему переживали сегодняшнюю встречу. Гордый Кин даже не посмотрел на Громобоя и спокойно продолжал свой путь. «Какая невоспитанность», — подумал Громобой, и зло стряхнув с нервной бархатной губы густую белую пену, первый повернул голову в сторону соперника и, разглядывая его с уничтожающим презрением, словно проговорил: