Георгий Ишевский - Честь

Он умышленно медленно возвращался в корпус. Ему хотелось как можно дольше остаться одному с мыслями о Маше. Ну конечно, я ни разу до сих пор не любил, думал Брагин. Я просто поклонялся тому, что нарисовало мне мое воображение… Я говорил какие то глупые слова любви, звучащие сейчас такой ложью… Я отказываюсь от них и радостно переношусь в новый мир моей первой и последней любви… Маша!.. Чудная!.. Я люблю только тебя, — вслух закончил Брагин.

— С кем это ты разговариваешь? — весело спросил догнавший его Рудановский.

— Нет, я просто на свежем воздухе повторяю завтрашний экзамен по законоведению…

— Ой, что ты врешь… Тут пахнет не законоведением… Наверно опять не поладил с Машей…

— При чем тут Маша? — вспылил Брагин.

Друзья вошли в корпус.

Сдан последний экзамен… Окончен корпус… Красочно, с юношеским задором прошел, скрытый от начальства, выпускной парад вновь испеченных господ юнкеров. В фантастических самодельных формах господа юнкера выстроены в портретном зале по роду оружия и военных училищ. Парадом командует «полковник», просидевший в корпусе вместо положенных семи лет — девять. Парад принимает «генерал» с десятилетним стажем.

— Смирно, равнение направо!!!

— Здравствуйте господа юнкера!!!

— Здравия желаем Ваше Высокопревосходительство!!!

Генерал, копируя в манерах и разговоре директора корпуса, спокойно обошел фронт, поздравил юнкеров с блестящим окончанием корпуса и с торжественным пафосом прочел, звериаду, в которой беспощадно высмеивался административный, воспитательский и преподавательский персонал корпуса — высмеивались «звери».

Парад закончился церемониальным маршем военных училищ и поминутно слышался бодрый возглас генерала:

— «Молодцы Павловцы!!!»

— «Прекрасно Михайловны!!!»

— «Великолепно Тверцы!!!»

Господа юнкера строем проследовали в ротную умывалку, где, под пение новых куплетов «звериады» генерал сжигает «кадетские науки»: лекции, записки, тетради. После этого торжественного акта каждый чувствует себя уже юнкером. Группами собираются, поздравляют друг друга артиллеристы, инженеры, пехотинцы, конница, и только Брагин стоит на распутии. Он никак не представляет себе дальнейшей жизни без двух друзей: Упорникова и Лисичкина, но первый вышел в Константиновское артиллерийское в Петербурге, а второй в Александровское Военное в Москве. Пылкой и впечатлительной натуре Брагина не давал покоя так же и третий путь поступления в одну из столичных театральных школ и по примеру многочисленных родственников — служение родному искусству. Этими, волнующими его мыслями он не раз делился с воспитателем, но Дмитрий Васильевич всегда ограничивался одной фразой:

— «Я подумаю, Жоржик».

Наступил час расставания с любимым воспитателем. Прощальный ужин был овеян печальной грустью как для воспитателя так и для кадета. После ужина, Димитрий Васильевич увлек Брагина в свой кабинет.

— Садись, Жоржик… Я хочу сказать тебе прощальное слово… За последние дни ты неоднократно говорил мне о своем желании пойти на сцену… Каждый человек должен стремиться найти правильный путь своей жизни, путь своего призвания. Семь лет я подготовлял тебя к военной карьере, я старался облегчить тебе дальнейший путь твоей жизни, и я уверен, что ты будешь безупречным офицером, как был безупречным кадетом. Что касается твоего желания отдать свою жизнь искусству, реши этот сложный вопрос с своей мамой, — тихо закончил Димитрий Васильевич, крепко пожимая руку Брагина.

…Брагин мчался курьерским в Москву, покидая, может быть навсегда, родной корпус, милый Симбирск, мечты и мысли безоблачной юности. Сидя в купэ, он через окно видел, как промелькнули, вросшие в землю бедные постройки пригорода, лес Киндяксвхи, Гончаровский обрыв, уходящая в даль серебряная лента Волги, а за ней, в туманной перспективе, неясные контуры жизненного пути… Загадка… лотерея… Что дальше?.. Куда дальше?.. Он стал прислушиваться к стуку колес и скоро нашел ответ своим мыслям. Каждое колесо в своем то замедленном то в частом обороте словно говорило ему — «сцена… сцена… сцена», словно призывало его к определенному решению итти путем своих многочисленных родственников, отдавших свои жизни родному искусству. Он заснул под сладкую музыку колес, с непоколебимым решением — «на сцену».

…Москва… Казанский вокзал… перрон… множество людей с ищущими взорами…

— Мама!.. Мама!.. — кричит Брагин с подножки вагона.

— Сын! — слышит он ответные слова счастливой матери.

Объятия, поцелуи, и он чувствует, как по его щеке скатываются одна за другой теплые слезинки… Счастливые слезы матери.

Огромная столовая Брагиных залита светом двух люстр, по стенам тут и там горят причудливые бра, хрустальные подвески люстр сверкают мириадами звезд. За столом вся семья и родственники. Дед специально приехал из Саратова, сестра Маруся из Тульского имения, дядя Саша — артист большого театра, тетя Надя, Райская Доре — артистка драмы, братья и сестры. Из посторонних — артисты Николай Николаевич Васильев и кумир Москвы Миша Вавич. Жоржик, как юбиляр, сидит на почетном месте рядом с дедом. Через весь стол напротив его — мама, и он все время чувствует на себе теплоту и счастье ее лучистых глаз. Шумно, весело и как-то по семейному душевно и тепло…

— Что думаешь делать дальше, сын? — послышался ласковый голос мамы. Головы всех повернулись в его сторону, и через секунду тишину прорезал его четкий, уверенный ответ.

— Я иду на сцену, мама…

— Браво Жоржик… браво, — первой прокричала экспансивная тетя Надя. Ее поддержали дядя

Саша, Васильев, и только мама, казалось, была далека от минутных восторгов, вызванных ответом сына.

Разошлись последние гости, потушены люстры… Все, повинуясь какому-то неписанному закону, отошли ко сну. Мама ласково обняла сына за шею, и введя его в розовую гостиную, кротко сказала: — Я хочу поговорить с тобой, Жоржик.

Жоржик молча опустился в кресло подле мамы. Розовый свет, струившийся из под большого абажура, выхватил из полумрака сосредоточенное лицо мамы.

— Жоржик, я не против того, чтобы ты в своей дальнейшей жизни пошел по пути твоих многочисленных родственников, но сцена тяжелый, тернистый путь, усыпанный шипами людской зависти, интриг, тщеславия… На сцене надо быть сильным, мужественным, а ты еще ребенок… Тебе неполных семнадцать лет, к тому же по линии отца, ты происходишь из военной семьи… — Мама остановилась, но, увидев вопрошающий взгляд сына, прижала его к груди и продолжала: — Я хочу, чтобы ты пошел в Военное училище, отслужил бы родине законные три года, и тогда, уже хлебнув самостоятельной жизни, ты, если найдешь нужным, можешь сменить военную карьеру на великое служение искусству.