Явдат Ильясов - Тропа гнева

Кунхаз посмотрел направо — Фароат исчезла. Он перевел взгляд на лица апасаков, они выражали одобрение и восхищение.

— Вы — настоящие массагеты, — сказал Кунхаз. — Натяните потуже ваши луки. Проучим этого нечестивца Бахрама.

Старейшина припал к бойнице.

— Эй, Бахрам!

— Я слушаю, Кунхаз! Что вы решили?

— Не отдадим тебе Сохраба.

— А-а! — взревел Бахрам. — Почему?

— Потому, что ты змея. Вчера ты разорил гнездо Сохраба, сегодня напал на меня, завтра твои головорезы пойдут в набег на другие роды. Таких, как ты, убивают, словно бешеных собак!

На хорезмийцев обрушилась туча стрел. Разбойники закричали. Многие лежали на земле. Орда отхлынула назад и выпустила залп из луков. Над парапетом стены с зловещим шорохом и свистом пролетали сотни оперенных тростинок. Четыре бронзовых жала попали в бойницы и угодили кому в плечо, кому в горло, кому прямо в лоб. Апасаки завопили от ярости. «Орлы» ответили диким воем и новым залпом.

Но страх перед апасаками заставил их отойти за пределы полета стрелы. Бахрам понял: удачи тут не будет. Кунхаз поднимет на ноги все племя апасаков, и «орлов» раздавят, как мух. Выступая в поход, старейшина рода Орла думал, что договорится с вождем апасаков и получит Сохраба, не прибегая к оружию. Но Бахрам обманулся в предводителе рыбоедов — этот сумасброд отвергает дружбу знатного человека и защищает, как своего брата, какого-то нищего беглеца. Поведение Кунхаза было для Бахрама непостижимо.

Что скажет горбун, когда персы придут к Аранхе? Война между массагетами не выходила. Собирая дружину в набег на апасаков, Бахрам отправил гонцов к некоторым яксартам, тохарам и даже авгалам, затаившим по разным причинам злобу на Кунхаза или Сохраба. Он призывал их к совместным действиям против саков тиай-тара-дайра. Однако посланников Бахрама прогнали отовсюду — люди, разорившие род единокровного братства, никому не внушали доверия.

Из толпы хорезмийцев выехал воин. Размахивая дротиком, он приблизился к укреплению.

— Эй, Кунхаз! Не стреляйте, скажу слово. — «Орел» придержал коня. — Мы уходим. Но ты не радуйся, рыбоед! Мы соберем всех кочевников, придем снова и обратим твое городище в развалины!

— Ах ты козленок! — засмеялся Кунхаз. — Забирайте своих дохлых «орлов» и никогда носа сюда не показывайте. Уходящие следы ваших ног лучше, чем приходящие. Кунхаз добр, но, если его охватит злоба, он наделает вам бед. Ты еще не встречался с жителями островов? Бегите, пока я не призвал их к себе!

Последние слова подстегнули «орла» лучше всякого бича. Хорезмиец поспешно повернул коня и ускакал. О диких островитянах, обитающих на море Вурукарта, ходили среди массагетов мрачные слухи. Они из племени апасаков, но живут особняком. У них нет ни скота, ни посевов. Они едят траву, кабанов и рыбу. Рассказывали, что островитяне кровожадны, как тигры. Говорят, своих стариков они разрубают на куски, смешивают с мясом зверей и так поедают…

Орда Бахрама подобрала трупы сородичей, вытоптала посевы ячменя, захватила три десятка коров, которых апасаки в горячке не загнали в городище, и ушла туда, откуда пришла.

Когда все стихло, Сохраб подошел к Кунхазу, заглянул ему в глаза, положил руку на его плечо и прошептал:

— Прости. Плохое подумал про тебя.

Едва дружина Бахрама исчезла вдали, Артабаз покинул городище Кунхаза и отправился в родное селение. Лучника сопровождали три массагета из рода Шакала.

Сгорбив спину, Артабаз ехал по грязной тропе. Узкие глаза апасака сверкали, как острия кинжалов. Пот стекал с низкого лба на густые брови, приплюснутый нос и вывороченные губы.

— О Кунхаз! — шептал скорбно лучник. — За что ты оскорбил меня? Ты мудр, Кунхаз, но ты поступил безрассудно. Разве я думал о власти над племенем? Нет, видит огненное око Митры! Чтобы Фароат жила в моем стойбище — это все, к чему я стремился!

Артабаза ела тоска. Лучник не выдержал, поднял голову и запел:

— О-о-о! Не вижу неба, звезд не замечаю, луна не радует меня — глаза Фароат сияют перед моим взором. О-о-о! Не для меня горят эти глаза, не для меня звучит голос Фароат, не для меня смеются губы Фароат. А без них нет жизни… Куда пойти, что совершить мне? Для чего мне родное племя, родная земля; если не для меня живет Фароат на этой земле?..

Лучник натянул повод, остановил коня. Скакун сердито переступал ногами, под его копытами чмокала черная болотная почва. Слева и справа шумели заросли тростника, впереди на топи однообразно кричала водяная птица.

— Куда мы едем? — спросил Артабаз уныло.

— В родное стойбище, — ответили сородичи, удивленные вопросом молодого вождя.

— В родное стойбище? — Лучник хрипло засмеялся. — Кто знает, где оно? Добирайтесь сами, я поеду назад.

Артабаз повернул коня и скрылся в кустах. Он выехал на равнину. Вдали, у болот, возвышались башни укрепления, где жил Кунхаз, старейшина апасаков. И жила та, что погубила Артабаза. И жил тот, кто погубил Фароат. Ни один человек не видел этого, один Артабаз видел — сердцем видел!

Лучник схватился за колчан.

— О-о-о! Моя стрела пронзит сердце Ширака…

Оборвав песню, Артабаз сплюнул, покрепче обхватил ногами бока лошади и свистнул. Скакун помчал его на юг — туда, куда недавно ушла орда Бахрама.

В это время Ширак стоял за городищем, на месте, где наутро после прихода в племя Кунхаза он встретил Фароат.

Как тогда Фароат, пастух смотрел на свое отражение в воде. Хорезмиец не узнавал себя. Кунхаз расщедрился, снарядил своих новых телохранителей, словно родовых старейшин, причем сам подобрал для каждого «оленя» одежду и вооружение.

Волосы Ширака заботливо расчесаны и смазаны маслом. На затылке они закручиваются в крупные кольца. Высокую тиару из белого войлока пастух заломил и сдвинул назад. Плечи «оленя» облегает фиолетовая куртка, украшенная по вороту, полам и рукавам золотым галуном. Пояс перехватывает красная лента. Черенок длинного кинжала, висящего справа, увенчан бронзовым клювом грифона. Просторные шаровары из кожи телят, расшитые четким узором, вправлены в мягкие сапоги с короткими, в четыре перста, голенищами.

Однако преображение мало радовало Ширака. Он думал о Фароат. После встречи в тростниках она его избегала — пропадала на пастбищах, уезжала в гости в другие родовые стойбища. Ширак понимал: девушка так поступает намеренно. В первые дни пастух от злобы кусал руки, но потом притих, как притихают люди, придавленные горем. Глаза хорезмийца погрустнели, в них исчезло выражение жестокости.

Ширак удивлялся — что с ним произошло? Пастух ощущал в груди непонятное беспокойство. Оно охватывало его при виде ягнят, неумело скачущих на лужайке, при виде ярких метелок цветов тамариска, при виде редких облаков, медленно тающих в небе.