Эндрю Миллер - Жажда боли

Вечером на Миллионной играют в триктрак и мушку, пьют кофе и вино. В полночь пастор удаляется к себе. Берет гусиное перо и роговую чернильницу, затачивает карманным ножиком кончик пера, макает его в чернила, вытирает, снова макает и начинает очередное письмо к сестре.

Его преподобие Дж. Лестрейд

к мисс Дидо Лестрейд

Санкт-Петербург, декабря в 9-й день 1767 года

Дорогая Дидо,

пишу тебе с тем, чтобы сообщить, что возвращаюсь в Англию, и, возможно, даже приеду раньше, чем ты получишь это письмо. Я направляюсь в Варшаву с месье Абу, оттуда в Париж и далее домой. Ты не можешь себе представить, как мечтаю я снова очутиться среди вас. Хотя и не жалею о предпринятом путешествии. Иметь возможность сказать, что встречался с русской императрицей, кое-что да значит. Хотелось бы мне знать, как поживает несчастный форейтор, быть может, мы получим о нем сведения на обратном пути. Все мои немногочисленные попутчики, которые вскоре направятся каждый своей дорогой, пребывают в добром здравии, за исключением господина Дайера, который очень тяжело переживает победу доктора Димздейла.

Мороз стоит ужасный, но русские умеют обогреваться, и мне тут так же уютно, как если бы я был дома.

Позволь рассказать обо всем, что произошло после моего последнего…

Пастор откладывает перо. Письмо может подождать до утра. Он потирает отросшую щетину. Как звали того человека, что брился трижды в день? Коллинз? Джонстон? Кто-то из университета? Пастон?

Тут он вспоминает об опиуме. Со дна дорожной сумки достает футляр с трубкой. Он начал принимать этот наркотик еще мальчиком, чтобы унять никак не проходивший кашель; потом, когда был студентом, принимал его ради сновидений или в тех случаях, когда деньги на жизнь заканчивались и было гораздо дешевле и приятнее курить опиум, нежели есть. Все-таки он не так уж и пристрастился к этому зелью. Дидо курит больше. Он устраивается в кресле, вдыхая дым и задерживая его в самой глубине легких. Во рту становится сухо. Пастор улыбается. Завтра ему придется расплачиваться за минуты блаженства: апатия, запор, быть может, мигрень. Губы все шире расплываются в улыбке. Завтра будет завтра. Кому дано знать, суждено ли любому из них вообще дожить до следующего дня?

Закончив, он осторожно кладет трубку поверх футляра и выходит, чтобы промочить горло глотком вина. У него в руках свечка, и тень пастора плывет по стене, словно серый тяжелый парус. На столе в гостиной все еще стоит графин. Пастор берет одну из грязных рюмок, принюхивается, наливает немного вина и, ополоснув рот, глотает.

Выйдя из гостиной, он замечает еще один огонек, мерцающий в коридоре перед дверью Джеймса Дайера. Кто это там стоит? Пастор прищуривается и узнает Заиру, служанку. Направляясь к ней, он удивляется, как это он раньше не замечал, какие у нее восхитительные волосы, совсем черные по сравнению с белой кожей. Он ждет, что при его приближении она обернется, ведь ему не хочется ее пугать, но девушка неотрывно смотрит на что-то в комнате Дайера. Когда пастор видит, какое у нее лицо, ему хочется поскорее оказаться у себя в комнате. Он не желает иметь с этим ничего общего. Шепотом он зовет девушку по имени, и она хватает его за руку, передав ему весь свой ужас. Дайер лежит на спине на постели с закрытыми глазами. Рядом Мэри. Пастор открывает рот, чтобы заговорить, но Мэри глядит на него так, что он замолкает. Какое-то мгновение ему чудится, будто Дайер мертв, но потом он замечает, как медленно вздымается его грудь и подрагивает тонкий слой мягкой ткани над сердцем. Заира плачет. Слышно, как по ее ноге на пол стекает ручеек. Пастор подается вперед, но, сделав лишь один шаг, останавливается. Комната точно запечатана. Здесь действуют силы, природа коих ему неизвестна, тайна, более могущественная, чем та, что доступна ему. Он не в силах вмешаться. Одна рука Мэри погружена в тело Дайера, а теперь и другая входит туда же рядом с ней. Никакой крови; плоть расступается, как вода, как песок. Руки Мэри дрожат, лицо искажено напряженным усилием некоего тайного действа. Дайер не шевелится, лишь иногда вздыхает, как спящий обыкновенно вздыхает во сне. Когда все кончено, Мэри тяжело опускается на стул, уронив голову на грудь и расслабив плечи. В комнате вдруг становится тихо, обыденно. В постели спит мужчина, а рядом с ним на стуле спит женщина. Пастор заходит, ставит свечу на комод у кровати, застегивает Дайеру ночную рубашку, натягивает покрывала. Заира следит за его движениями. Боится ли она теперь и его? Пастор берет ее за руку и быстро уводит по коридору подальше от этого места.

Перед самым пробуждением он испытывает исступление, секунды ослепительного ужаса, каковой должен чувствовать человек, споткнувшийся о камень на краю утеса и кувыркающийся в воздухе над уходящими вдаль скалами. Или злодей, отправленный в вечность пинком палача, взмывая на веревке над притихшей толпой. Все видится и понимается в ясном свете и недвижном воздухе. Но вдруг набегает волнами ветер, и волны эти начинают биться друг о друга у него над головой. Истошно вопит свет.

Джеймс Дайер умирает. Просыпается в аду.

Поначалу он понимает лишь, что должен спрятаться от огня, который жжет его в постели. Потом от огня на полу. Потом от огня в воздухе. И только когда, пошатываясь, добирается до двери, сознает, что огонь внутри него, что огонь — это он сам. Единственно убежав от самого себя, может он избегнуть жгучего пламени. В саквояже лежат скальпели, и он их еще не боится. Он бы мог умереть, как Джошуа, утоливший с помощью бритвы свою невыносимую жажду. Он пытается нащупать саквояж, но не может его найти, ничего не видит: ни саквояжа, ни собственных рук. Виден лишь кусок бледной тьмы там, где открыт один ставень. Он открывает другие, трясет оконную задвижку. Слышит свой плач. Задвижка поддается, окно открыто. Снежинки, приплясывая, ложатся на лицо. Он забирается на подоконник, приседает, словно хочет спрыгнуть на замерзшую реку. Тогда женщина хватает его сзади, тянет на пол, и он лежит, извиваясь как насекомое. Он хочет ударить ее, но не находит в себе силы. Она знает, что делает. Заставляет его одеться. Ей не понять, что так продолжаться не может, что терпит он нестерпимое.

На улице они выбирают самые темные закоулки. Деревянные дома уснули, прижавшись к земле, и кажутся тяжелее дворцов. Скулит собака, орет ребенок, в доме мерцает лампа. Там, наверное, кто-то болен, и вся семья опустилась на колени перед кроватью. В такую ночь не придет ни врач, ни священник.

Мэри не ждет, пока он ее догонит, но и не дает отстать. Он тащится следом за ней, едва передвигая ноги, потом ползет на четвереньках. Он знает, что она его единственная надежда, начало и конец кошмара. За что еще может он ухватиться? Его час пробил, и он не в силах выбраться из заключенной в нем самом западни, слепец в горящем доме. Теперь он стал таким, как другие.