Эндрю Миллер - Жажда боли

Когда он открывает глаза, вокруг светло. Города не видно. Он пытается встать, но при малейшем движении огонь пробегает по телу. Пытается что-то сказать, но в горле сухо. Он лижет снег. Медленно, точно переходя реку по тонкому льду, начинает шевелиться. Сжимает и разжимает пальцы. Оборачивается. На него смотрит какая-то птица, топорща на ветру свои иссиня-черные перья. Птица изучает его. Уставившийся на него глаз лишен глубины, и на его поверхности подрагивает черный огонек. Птица подскакивает к нему поближе. Она страшнее, чем огонь. А потому он садится и с криком начинает швырять в нее пригоршни снега. Расправив крылья, птица летит низко над землей, почти касаясь снежного покрова. Затем поднимается выше, каркает, кружит над ним и исчезает за деревьями. Он падает навзничь, смотрит в небо. Быть может, теперь при свете дня кто-нибудь придет и поможет ему, отведет туда, где тепло, станет лечить. Небо заливается красным; слышны шаги; он поднимает глаза. Пришла эта женщина. Она садится на корточки у его головы и прикрывает ему глаза рукой. От нее пахнет дымом и перьями. Он засыпает.

Небольшое пламя играет рядом с его лицом. Сквозь огонь он различает женщину, мешающую ложкой в котелке. Она поворачивается и смотрит на него. Он что-то ей говорит, но сам не разберет что. Оба они в комнате — маленькой и без окон. Нагой, он лежит под шкурой. Нет сил шевельнуться, слишком страшно вновь испытать эту огненную боль. Женщина дает ему выпить из рога какой-то жидкости, в коей чувствуется привкус земли. Он делает глоток. Потом она берет его за руку и выводит из комнаты. Огонь повсюду вокруг него, он движется, словно объятый огненным облаком, но теперь уже не испытывая такого страдания, как раньше. Выйдя на двор, женщина куда-то указывает. Там лицом в снег, распластавшись, лежит человек. Джеймс, голый, подходит к нему по снегу. Мороза он не чувствует. Опустившись на колени рядом с человеком, он переворачивает тело, дотрагивается до замерзшего помятого лица, до щетины, напоминающей торчащие из кожи занозы, до потемневших губ, за которыми виднеются коричневые зубы. В глазах у Гаммера пляшут золотые огоньки. Маленькие язычки пламени, которые кто-то несет во тьме. Джеймс наклоняется ниже. Видит лицо матери, крохотное и молодое. Высоко над ней звезды дождем срываются на вересковые поля, деревню, крепость на холме. Он видит толпы незнакомых людей и мальчика, что тихо лежит в постели. Тут и Джошуа Дайер в своем лучшем кафтане, он чему-то хмурится, раскрасневшись от солнца и выпивки; тут и Дженни Скерль с цветочными лепестками в волосах, и Амос Гейт, задумчиво потирающий подбородок. У двери стоит Чарли, а из-под его руки выглядывает Сара. Рядом с Джеймсом на кровати сидит Лиза. И плачет от жалости к нему.

Он кладет голову на грудь к мертвецу и, прижимаясь к мерзлому телу, обнимает его. Воет.

Ледовые зеркала говорят ему, что с ним сталось. Он видит расплывчатые очертания человека со спутанной, склеенной слюной бородой, темную полосу, скрывающую, словно повязка, глаза. Женщина часто дает ему пить из рога — напиток, отдающий яблочным жмыхом и землей, с запахом погреба. И тогда он становится призраком, ему являются призрачные видения, он разговаривает с мертвецами или с блуждающими духами тех, кто еще жив. Иногда по ночам он слышит бесов; они похожи на людей, шепчущихся в дальнем конце огромной залы.

Он находит слово, каким зовется сжирающий его огонь. Слово это само собой срывается с разомкнутых губ, как выплюнутая косточка, — боль. Вместе с ним вылетает ветерок, прибивающий пламя свечи, но едва ли способный потушить его — разве только не с первого раза или когда язычок совсем маленький да и огарок почти растаял.

Его плоть вспоминает все. Каждый перелом, каждый удар, каждый укол иголкой, каждый ожог свечой. Через боль он обретает свою историю, и воздух наполняется свирепыми голосами. Ночи не хватит, чтобы ответить на все их обвинения или пролить полагающиеся слезы. Раньше он думал, что отпущенные ему часы — это сгорающие дотла костры, после коих остается лишь серый пепел. Теперь же он понимает, что время идет за ним по пятам, точно сыщик, вот уже много лет тщательно и беспристрастно копящий улики. Ничто не пропадает бесследно. Думать так было самонадеянно и глупо. Ничто не пропадает, и та тишина была вовсе не тишиной, а лишь собственной его глухотой.

— Кто ты?

— Отвечай!

— Почему он не отвечает?

— Он с нами вовсе не разговаривает, сэр.

— Откуда он? Какие при нем бумаги?

— Господин Каллоу прочел их, сэр. Он прозывается Дайером. Англичанин, потерявший рассудок в России.

— Какова причина потери рассудка?

— Причина не установлена. Только имя и то, что он прибыл из России.

— Отчего же его не оставили там? Кто его прислал?

— Господин Суоллоу, посол.

— Переданы ли деньги на его содержание?

— Да. Деньги у господина Каллоу.

— Скажите Каллоу выделить на него шесть шиллингов в неделю. Знавал я некогда одного Дайера. Дайер!

— Отвечай!

— Вам известно, где вы находитесь, сэр? Это Вифлеемская королевская больница в Мурфилдзе. Мы вылечим вас, сэр, в противном случае кому-то из нас придется отдать Богу душу. Почему на нем смирительная рубашка?

— Он пнул одного из санитаров, когда его раздевали, сэр.

— Кого именно?

— Господина О’Коннора.

— О’Коннор издевался над ним?

— Нет, сэр.

— Прекрасно. Завтра начнем лечение. Мы развяжем тебе язык, Дайер. Нехорошо быть таким упрямым. Кто там вопит?

— Думаю, Смарт, сэр.

— Почему он вопит?

— Не могу сказать.

— Что ж, отправимся к нему.

— А как быть с этим, сэр, надеть на него железы?

— На ноги. Пока мы не познакомимся с ним поближе. А там будет видно.

— Дайер!

— Отвечай!

— Нет, не пинай его. Он все же христианин. Как вам нравится ваш новый дом, любезный? Он уже что-нибудь говорил?

— Несколько слов, сэр.

— Имеющих определенную отнесенность?

— Как вы сказали, сэр?

— Что он говорил?

— Нес околесицу, сэр. Без всякого смысла.

— Если услышите, что он разговаривает, запишите сказанное, а если не можете записать, то запомните.

— Будет сделано.

— Как он относится к кандалам?

— Не жалуется.

— Сегодня ему предстоит лечение водой.

— Да, сэр.

— И дать ему рвотного.

— Да, сэр. Пустить ли ему кровь?

— Санитар!

— Сэр?

— Посадите его на тюфяк. Он ест?

— Мы кладем еду ему в рот, сэр. Но глотает он не всегда.

— Если ты будешь плохо есть, Дайер, я велю Вагнеру заталкивать пищу тебе в глотку палкой. Да-да, как французской гусыне. Как прошла вода?

— Он кричал.

— Думаете, от холода?

— Да, сэр.

— Только кричал? Не произносил ли каких-нибудь слов?