Александр Ахматов - Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

Во дворе сразу началась суматоха. Все обитатели заезжего двора, сбегаясь отовсюду и вооружаясь кто вилами, кто рогатинами, были преисполнены решимости выручить своего господина, но хозяин срывающимся голосом приказывал им оставаться на месте, ибо в противном случае его убьют.

Сатир громко крикнул, что не поставит за жизнь их господина и благодетеля даже потертого асса [376], если в пути своего следования обнаружит какие-либо признаки погони. В то же время он обещал, что немного погодя отпустит пленника.

Багиен, Астианакс и Сигимер, держа на поводу запасных лошадей, уже выезжали за ворота.

Следом за ними, прикрывая товарищей с тыла, двинулись Сатир, Ириней и Думнориг, а вместе с ними оказавшийся заложником хозяин станции.

Столпившиеся во дворе рабы осыпали похитителей руганью и проклятиями, однако не смели наброситься на них, опасаясь за жизнь своего господина.

Спустя еще немного времени резвые кони вынесли всадников на Аппиеву дорогу.

Посвистывая и весело смеясь, беглецы проскакали около трех миль и, убедившись, что за ними нет погони, отпустили с миром хозяина заезжего двора, который повернул обратно, кляня на ходу ночных посетителей и одновременно благодаря богов за то, что отделался одним испугом.

Беглецы не могли знать, что посланная за ними в погоню турма апулийских всадников поздно вечером прибыла в Таррацину.

Возглавлявший турму центурион и все его подчиненные находились во власти охотничьего пыла.

Владелец кабачка у Вод Нептуновых сообщил центуриону, что интересующие их всадники были у него около третьего часа пополудни. Преследователи обрадовались. Беглые больше не располагали выигрышем во времени, которого они добились благодаря обманному маневру с поворотом на Велитры и Ланувий с Латинской дороги на Аппиеву, что заставило преследователей проскакать около десяти лишних миль до самого Ферентина.

В заезжем дворе у Таррацины центурион дал своему отряду отдых до утра. Он рассудил, что и беглецы, лошади которых некормлены и измучены, тоже вынуждены будут остановиться на ночлег. Центурион не сомневался, что догонит их на следующий день.

На рассвете, когда отряд апулийцев готовился продолжить путь, в заезжий двор въехал всадник, следовавший в Рим из Неаполя по своим делам, и рассказал о ночном происшествии на виаторской станции в области Формий.

— Недолго им осталось гулять, этим разбойникам, — выслушав сообщение неаполитанца, сердито изрек центурион и приказал своим всадникам садиться на коней.

Первые несколько миль отряд прошел крупной рысью. Немного выше Таррацины, проезжая по узкому ущелью, всадники увидели дым, поднимавшийся из глубины соснового леса (это был дым костра, возле которого спасались от холода Мемнон и Ювентина).

Если бы преследователи не знали о дерзком нападении на формианский заезжий двор, который находился в двенадцати-пятнадцати милях дальше этого места, то они не преминули бы прочесать лес. Но всадники, спеша к Формиям, проскакали мимо. К тому же валявшиеся у обочины дороги спиленные деревья не оставляли сомнений в том, что в лесу работают дровосеки.

Александриец в тот момент, когда услышал топот копыт большого количества лошадей и резкие голоса, доносившиеся со стороны дороги, только-только развел новый костер, устроив постель для Ювентины на месте старого.

Мемнон сразу подумал, что это преследователи из Рима.

Гладиатор замер, прислушиваясь. Его привыкшее к опасностям сердце затрепетало.

«Сейчас они остановятся и будут проверять лес», — сверкнуло у него в голове.

Он испугался не за себя. Он знал, что умрет раньше Ювентины и умрет с мечом в руке, постаравшись недешево отдать свою жизнь. Его смерть будет вполне заслуженным концом пойманного с поличным пирата, у которого нет оснований пенять и жаловаться на несправедливость римского правосудия. Но Ювентина? Какая вопиющая несправедливость, если погибнет она, это прекрасное и благородное сердце, не причинившая никому зла семнадцатилетняя девушка! Ему также пришла в голову мрачная мысль, хватит ли у Ювентины решимости принять яд, который она постоянно носит с собой. Живой ей нельзя попадать в руки римлян. Они ее замучают без всякой жалости…

Эти мысли проносились в его мозгу до тех пор, пока конский топот и крики всадников не стали постепенно удаляться и затихать.

Словно тяжелый груз упал с сердца гладиатора. Римляне, конечно, видели дым от его костра, но они явно спешили.

Мемнону вдруг вспомнилось:

«Кажется, Сатир говорил о том, чтобы устроить погром на каком-нибудь заезжем дворе и тем самым отвлечь на себя все внимание преследователей».

Тогда Мемнон, удрученный состоянием Ювентины, не придал значения его словам.

«Ах, Сатир! Тысячу раз хвала тебе, если твои предусмотрительность и самоотверженность спасли нас от неминуемой гибели», — подумал он.

Мемнон еще раз напряг слух, но с дороги больше не доносилось ни звука.

Он воздел руки к чистому голубому небу и прошептал горячую благодарственную молитву всем олимпийским богам.

Потом он подумал о товарищах, которым теперь грозила большая опасность, если хитрый и дальновидный Сатир не догадается вовремя свернуть с большой дороги и перейти на окольные, не постарается сбить со следа римских ищеек. Для этого нужно уйти в глухие места, в непролазные заросли, путать следы среди многочисленных речек, смело преодолевая их вброд и часто меняя направление своего движения…

Мемнон снова поднял глаза к небу и прочел вслух новую молитву, на этот раз умилостивительную, со смиренной просьбой к богам оказать содействие несчастным людям, стремящимся только к одному-единственному — к свободе.

Молитва у него получилась по-детски наивной, похожей на те молитвы, какие он заучивал в детстве, когда посещал храмы вместе с матерью, женщиной очень набожной, и просил у богов о тех или иных благах, а иногда и о помощи против обидчиков.

К восемнадцати годам, увлекшись чтением сочинений Эпикура, он стал убежденным атеосом [377]и смело доказывал сверстникам, что, может быть, боги и существуют, но, судя по тому, какие мерзости происходят вокруг и скольким негодяям сходят с рук гнуснейшие преступления, до людей им нет никакого дела.

Позднее, когда на него как из рога изобилия посыпались жестокие невзгоды, он не то чтобы изменил свое отношение к религии — он просто отказался от воинственного ее отрицания, в глубине души подозревая, что получил предупреждение свыше за свое вызывающее неверие, которое выражал словами, полными гордыни и самонадеянности.

Эпикуреец еще не умер в его душе, но сегодня он вдруг почувствовал неодолимую потребность молиться. Он искренне просил богов простить ему его атеизм, пусть не ради него самого, но ради близких и дорогих ему людей.