Радий Фиш - Спящие пробудитесь

За два года на чужбине спустил Шахин все, что было в заветной кисе. Кой-как перебивался. Остались лишь сабля да конь: без них он не акынджи. И вот конь околел. Ни заговоры, ни лекари не помогли. Не явись Бедреддин — конец Шахину. Сгинул бы или спился с круга… У гявуров это просто.

Кадиаскера Бедреддина акынджи любили, как своего государя Мусу. За справедливость, за то, что не давал спуска великим беям. А теперь, видно, и вовсе не даст. С ним Шахин был готов идти куда угодно. Только вот коня б раздобыть?!

Глядел Шахин в небо, следил за медленно таявшим облачком и не замечал, как смотрит на него десятник болгарских войнуков Живко. Хорошо молодым, думал десятник, как этот вот акынджи, что развалился в траве и грызет себе стебелек. А если тебе за сорок — вот и усы седые повисли, есть ли у тебя время, чтоб, исправить ошибки, искупить грехи, воротить потерянное? Был он верен воинской клятве. Когда, почуяв слабость Мусы Челеби, побежали беи, как мыши из горящего стога, воевода азапов Иззет-бей, а с ним и войнуки Живко стояли до конца. Потом, устрашившись мести нового султана, укрылись в Валахии. Приняли их там хорошо. Сам господарь Мирче Старый был ласков с Иззетом-беем, но что за жизнь на чужбине, среди чужих людей и чужих обычаев?! Живко хотел еще земными глазами увидеть свою семью. Где-то под Загорой бедовала его жена, росли сыновья. А нет, так хоть умереть на родине. Воевода Иззет-бей тоже подался было вместе с шейхом в Румелию, но в последний миг передумал. И его, Живко, отговаривал. Жаль-де мне тебя, старый воин. Сложишь понапрасну свою голову. Дошел до меня слух, что наместник шейха Бедреддина в Айдыне и бывший его управитель Бёрклюдже Мустафа отобрал всю землю у служилых людей, а добро объявил общим. За что же тогда кровь лить? Шейх или в уме повредился или сам хочет стать султаном.

Впервые не поверил своему бею Живко. Конечно, кто такой десятник войнуков и кто такой верховный судья державы, пусть даже бывший? И сравнивать грех! А все же чуял он в шейхе своего, одной с собою породы, что ли. По верности слову, по сочувствию малым сим, особливо крестьянам. Все предки Живко пахали землю, он один решил выбиться в люди, да вот не выбился. Что ж, пусть Иззет-бей остается, беям везде хорошо. А он пойдет с Бедреддином. И если суждено ему пасть костью, то на родной земле и за правое дело, чтоб не помыкали больше людьми, как скотом.

Глядя на запутавшегося в траве кузнеца, Бедреддин думал об Иззете-бее. Как только узнал воевода азапов, что бывший кадиаскер Мусы объявился в Валахии, прискакал со своими людьми в грязную добруджскую деревеньку. Соскочив с коня, припал к рукам шейха, возложил их со слезами себе на голову, в знак почтения и повиновения. Не забыл-де, как жаловал верховный судья простых воинов, азапов, султанских рабов, и будет, мол, помнить до конца дней. Хоть кадиаскерство было делом прошлым, а все же взволновала встреча и Бедреддина. Помнил он Иззета-бея как одного из честнейших, достойнейших воевод. За эти годы Иззет-бей стал одним из собеседников валашского господаря Мирче Старого, так сказать, советником по османским делам, пользовался влиянием. Он просил Бедреддина тотчас отправиться с ним ко двору. Он-де употребит все свое влияние, дабы исполнилась любая воля шейха.

У Бедреддина было одно желание: как можно скорей войти в османские пределы, Зажечь огонь Истины близ османской столицы. Не до бесед при дворе, не до беев и господарей было ему теперь. И без того знал: Мирче Старый — друг Исфендияру-бею, потому что так же, как он, ненавидит, так же, как он, боится султана. И потому господарь не станет чинить препон, пропустит через свои владенья, как пропустил до него и Мусу, и Мустафу Челеби. Если же пожелает оказать помощь, то он, Бедреддин, с благодарностью примет ее. С тем и отбыл обратно Иззет-бей, оставив с Бедреддином десятника Живко, пообещав вскоре вернуться, чтобы соединиться с шейхом в его походе.

Он догнал их на предпоследнем переходе к Дунаю. Привез щедрые подарки от господаря — коней, повозки, припасы, одежды, оружие. И пожелание успеха в предприятии.

Непросто пришлось при господарском дворе Иззету-бею. Попы чуть было не испортили дела. Принялись за господаря: им, дескать, ведомо, что Бедреддин не простой басурманский шейх, а еретик, смешавший смуту религиозную со смутой имущественной. Намерен-де объединить все земли, смешать все веры. Поносит и государей и священнослужителей без различия вер и народов. Господарь не поверил. Плевать, говорит, мне на его ереси — это ваше дело. С меня достаточно, что он враг султана. Не поверил, конечно, им и Иззет-бей.

Бедреддин видел: червь сомнения гложет воеводу. Сказал:

— Напрасно.

— Что напрасно, мой шейх?

— Не поверил напрасно.

Иззет-бей потерял голос.

Бедреддин принялся объяснять. Вот Иззет-бей два года прожил с христианами. Многим ли отличаются их добрые люди от добрых мусульман, а злые — от злых? Молятся иначе. Но разве не тому же самому богу? И господа у них разве не так же помыкают крестьянами, как у османов? Не приходило ли ему, Иззету-бею, как честному, добропорядочному человеку, в голову, что негоже рабам Аллаха владеть такими же рабами, как они? Не смущало ли это его сердце?

Иззет-бей слушал, вроде все понимал. Но чуял Бедреддин, не достигают его речи до нутра, ложатся сверху. Не пошел с ним Иззет-бей. А как был нужен им умелый честный воевода, как нужны опытные ратники. Ведь предстоит схватиться с отборным султанским войском. Без закаленных опытных бойцов против него не устоять…

Подошли широкие, словно утюги, баркасы. Погрузились. Едва отошли, как теченье подхватило, понесло. Гребцы с трудом справлялись. А Бедреддин глядел на упругие мутные струи, на водовороты и думал: «Пусть не воеводы, пусть рядовые сипахи. Пойдут ли? Насколько можно им доверять? До какого предела?»

На правом берегу стояла знакомая фигура Акшемседдина. Ожидал их вместе со своими людьми. Бедреддин прижал его к груди.

По очереди обнялся Акшемседдин, сияя, с Маджнуном, с суданцем Джаффаром, с Дурасы Эмре. Поклонился остальным.

— Сейчас же в путь, учитель! В Силистру не заедем… Повсюду соглядатаев султанских полным-полно. В деревне Рами Ишиклар нам будет безопасней.

В деревню прибыли безлунной ночью. Она встретила глухими стенами домов, глухими высокими, выше головы, обмазанными глиною плетнями, истошным лаем собак.

Поместились в доме почтенного Абдулькадира-аги. То был один из свойственников Бедреддина, что не простил османским султанам убийства Хаджи Ильбеги и забвения заслуг их доблестного рода.

— Лексей! Лексей!