Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Он оглянулся. На зеленом берегу стояла мать. Ноги босы, на голове платок. Молодая.

Он прыгнул с плота. Тело обожгло холодом. Замолотил саженками, боясь не успеть, зная, что не успеет, что больше никогда не увидит ее. Черная тугая вода делалась все вязче, покуда не сковала его, точно муху — смола. Ни рукой шевельнуть, ни ногой.

— Лексей! Лексей!

Он долго не мог понять, где и что с ним. Подмастерье Стоянка снова тронул его за плечо:

— Майстере Лексей. Скоро восход!

Он подхватился с постели, натянул порты.

Проклятущая старость. Всю ночь глаз не сомкнул, боясь проспать. А перед рассветом как под воду провалился. Взял в углу приготовленный с вечера узел, суковатую палку и, припадая на правую ногу, вышел во двор. Небо над вершинами грабов и ясеней, сплошной стеной окружавших деревню, заметно посерело. Лаяли собаки на дальнем конце.

Волкодав Карабаш при виде хозяина оскалился в улыбке, опустил свою черную башку, завилял хвостом.

Он отвязал пса. Глянул на подручного:

— Ничего не запамятовал?

— Все тут!

Парень кивнул на перекидной мешок, висевший через плечо. Алексей позавидовал: силен! И мехи, и малую наковальню, и молотки взвалил на закорки. А до места не меньше трех верст. В его годы И Алексей, тогда кузнечный подмастерье, был не слабже. Кулаки — что детские головы. Молотил ими нещадно, когда сходились на берегу Протвы стенка на стенку верейские ребята с разных концов. Грех жаловаться и сейчас, на седьмом десятке. Если б не нога…

Впервые увидел он во сне мать. Впервые пожалел об увечье. Матери он обязан жизнью, увечью — свободой. Выходит, сон был в руку.

На околице возле дервиша Ибрагима собралось человек двадцать — болгары, турки, валахи и один он, русич. Да полно, что в нем осталось-то от русича? Что помнил он о своей родине?

Обильные зверьем сосновые боры на той стороне Протвы, за посадами. Ольховые, березовые чащобы на высокой стороне. Плоты, сплавляемые на Оку, в Коломну, — с них ловко было удить рыбу. Наплавной мост — через него шла дорога на Москву. Детинец на обрыве Кузнечной горы с деревянными башнями, с водяными рвами. Звон железа, долетавший с крутого Кузнечного взвода, — там стояла и кузня отца. Соседскую девку — имя, лицо ее, губы, цвет глаз позабыл. Шутка ли, полвека прошло. А вот взгляд, улыбку — как сейчас видел…

Дервиш Ибрагим велел ждать — пусть маленько раз-виднеется. Ибрагима в деревне Мумджилар знали хорошо. Мумджилар по-болгарски — Свещары, означает «свечники». Крестьяне здесь и плотничали, и уголь жгли, и смолу гнали, но главным промыслом считались сальные свечи. За ними и приходил два раза в месяц дервиш Ибрагим для своей обители.

Много стояло по окрестным лесам дервишеских пустыней и келий. Еще до османов стали здесь селиться мятежные еретические отцы — «деде» и «баба», или, как еще их звали, «ишиклар» — «светочи». Хоронились, спасая свое тело от катовых топоров, душу — от мирской неправды. Учили: бог не в мечети, не в церкви, а в сердце, труд — первая доблесть перед богом, кровопролитие — сатанинская радость. Не чурались ни вина, ни музыки. Женщины в их собраньях сидели с открытыми лицами. Уважали православные святыни, не велели обижать христиан. Черные люди их любили, несли немудреные дары свои — хлеб да солонину, шкуры да лапти сыромятные, кто что мог. И не раз прибегали к защите дервишеских обителей, ежели доводили до крайности лютые господа — турецкие сипахи, греки-фанариоты, болгарские чорбаджи.

В одной из таких обителей приютили и выходили его, когда конем покалечило ногу. Не то давно сдох бы с голоду, сгинул, как не был, старый мастер Алексей.

Светало. Из мрака отчетливо выступили глухие дувалы, окружавшие дома. На темной траве, покрывавшей улицу, стало видно серую наезженную колею. В крайнем дворе звякнул коровий колоколец.

— Пора!

Дервиш Ибрагим поднялся, повел всех к лесу.

Стеной стояли говорливые на ветру ясени, заросли кизила, перевитые поветью грабы — болгары зовут их габрами. Старик хромал, стараясь не отставать от подмастерья, упершись взглядом в его спину. Слева от тропы, навострив уши, принюхиваясь к земле, бежал Карабаш. Прохладно и темно было в лесу, как на морском дне. Не зря турки звали здешние дебри Древесным морем — Агачденизи или Бешеным лесом — Делиорманом…

Сумрачна и мокра была дорога меж сосен и ельников, по которой Лексашку с отцом увозили из Вереи в Москву. Великому князю Димитрию потребны стали мастера железных и огненных дел, собирал их со всех удельных земель. Князь Верейский продал их с отцом, как скотину какую. Вернее, выменял на кубок персиянской работы. Отец Лексея в ноги ему повалился: «Повремени хоть немного, господине, дай сына оженить!» Куда там! Князь был юн, едва усы пробились. Смешными показались ему отцовы слова. «В Москве, что ль, холопьих девок мало?» И весь сказ.

В Москве стал Лексашка у отца своего молотобоить на пару с другим подручным. Отец знай постукивает, показывает молоточком, а они с Лексашкой гвоздят кувалдами. Много работы требовалось о ту пору великому князю Димитрию. Задумал каменные башни Кремля ладить. Решетки для бойниц и окон, кольца для коновязей, кандалы для колодников, оружье — протазаны, щиты, кольчуги и прочую ратную справу — целой кузнечной слободой ковали — достало бы железа. Вот бы им теперь это оружье!

Приходилось и ордынских коней ковать — приглядывался к татарам Алексей, был любопытен. Научился кое-как балакать с ними, мешая слова двух языков. Будто предвидел свою судьбу.

Дервиш Ибрагим остановился. Прокричал неясытью: «У-ху-ху-у-у». Послушал. Еще раз ухнул, присовокупив быстрое «кувик». В ответ раздался похожий на крик кошки, которой прищемили хвост, голос сойки. И дервиш двинулся дальше.

Чудной был этот дервиш Ибрагим. То заблажит ни с того ни с сего, а о чем — не поймешь. То заклекочет птицей — петухом, коростелем, совою. Словом, не вовсе юродивый, но не без того. Да и кто из дервишей не юродив? Будь иначе, ломили бы, как все, на господ, махали бы за них саблей. Или же сами теснили рабов божьих да копили добро, а не кормились подаянием на дорогах, не хоронились по лесам. Исмаил еще умел угадывать имена. Совсем незнакомых людей, даже их родителей. Когда впервые увидал в кузне Алексея, ткнул в него пальцем: «Джебраил-оглу!» По-ихнему, сын Гавриила, значит. То ли показался ему Алексей громадиной, как сам архангел: даром что хромец, а на две головы выше. То ли в самом деле угадал — отца его кликали Гаврилою. С той поры, хоть по-прежнему с усмешкой встречал старый мастер Ибрагима, но появилась в этой усмешке опасливая уважительность: кто знает, какой сокровенной силой наделен дервиш?

Днями привел Ибрагим с собой еще одного дервиша. Созвал народ. Не у мечети, как обычно, и не у церкви, само собой, — они стояли на разных концах, ибо в деревне Мумджилар почти поровну обитали православные и мусульмане. Созвал новый дервиш людей посреди деревни, чтоб ни тем, ни другим не было обидно. Исмаил был бесписьменен. А этот вытащил из-за пазухи свиток и возгласил от имени бывшего верховного судьи и великого шейха Бедреддина слова, которые врезались в память старого мастера, словно на камне были высечены: «Много сердец людских открылось нам, много читано светлых и мудрых писаний: тьма убожества повсюду от невежества и неразумия. Не по правде живут люди, а по корысти, не согласием, а насилием. И корыстники первые да насильники не те, кому мало дано, а кто богатство и власть держит. Эй, потерявшие все, восстаньте из праха, ибо настал день Истины, что до сей поры кричала лишь языком заточенных в темницы, стоном летела с нив крестьянских, из сирых могил да с плахи кровью и слезами вопияла. Послали мы учеников своих Бёрклюджа Мустафу и Кемаля Торлака в Айдын и в Манису, дабы указали они народу путь прямой, праведный. Земли беев государевых — тимары и зеаметы — сделали они общим достоянием всех. Войско султанское силой правды побили… Мощью науки, знанием тайны единства вселенной мы законы ложные вер и народов отменим, запреты напрасные разрешим, мир от лжи злосмрадной очистим. Безземельные получат землю, безвластные — власть. Собирайтесь в наш стан под знамена Истины».