Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Сумерки сгущались. На исфаганском ковре едва можно было отличить белую нить от красной. Из ближайшего шатра послышалось нестройное бормотанье. Мехмед Челеби, султан османов, слез с подушек и опустился на колени для молитвы.

Помолившись, государь не пошел к себе. Направился к стоявшей на отшибе юрте любимой наложницы, гречанки. Как знать, один ли горный воздух, а не желание побыть с ней без помех наедине понудило Мехмеда Челеби покинуть стан? Хотя он вряд ли в этом признался бы даже самому себе.

У входа в шатер он, не оглядываясь, поднял руку над плечом. Беззвучно следовавшие за ним в темноте телохранители-албанцы знали сей знак: он повелевал стоять в отдаленье, не допуская к государю никого.

Султан откинул полог. В лицо ему ударил дух женского шатра; смешанный аромат душистых трав, стойкий запах мехов и тканей, благовоний и притирок. Этот дух, обычно слишком вязкий для его чересчур чуткого нюха, на сей раз приятно расслаблял, освобождая от дневных забот.

Женщины, сидевшие вокруг большого медного подноса со сластями — халебской тянутой халвой, калеными раскрытыми фисташками, очищенными грецкими орехами с изюмом, завидев государя, засуетились, закланялись и отступили. Ему навстречу в легком голубом халате пошла она, гречанка, — вся радость, вся покорность. Взяв Мехмеда Челеби за руку, подвела к обычному почетному месту против входа, усадила на перинку, покрытую желтым шелком с зелеными узкими листочками, подложила под локоть круглые розовые подушки.

Служанки хотели было удалиться, но она остановила их. Чуяла, с каким нетерпеньем жаждет повелитель остаться с нею вдвоем. Но спешка и нетерпенье в делах любви губительны. Он должен сперва оттаять, отойти душою от всего, что занимало его за войлочными стенами шатра, насладиться своим томленьем, истомиться до конца.

Она кивнула рабыням. Те подали султану вино и чашу. Внесли трехструнный саз, бубен, надели ей на пальцы звоночки, похожие на крохотные литавры. Под томительный мерный распев струн гречанка поплыла перед государем в танце. Сперва ожили одни лишь руки, повели с ним свой разговор, затем гречанка медленно прошлась перед ним, изгибаясь и маня всем тонким станом. Бубен застучал быстрее. В лад ему зазвенели ее ножные браслеты, звоночки на пальцах. Глаза, опущенные долу, сверкнули, обожгли.

Мехмед Челеби следил за ней, как охотник за дичью.

И что он в ней нашел? Красавицы мира были к его услугам, а эта?.. Худа, в чем только душа держится. Грудь маленькая, острая, как у козы. Длинные ноги поросли пушком. Бедра, правда, ровные, гладкие, а ягодицы — чудо, крутые, круглые, каждая умещается в ладони. Да, было в ней что-то от козы — лицо продолговатое, с острым подбородком, зеленоватые, как виноградины, глаза навыкате, чуть косят. Но каждое ее прикосновенье столь сладостно, будто молодая кровь ее свободно вливается в его жилы через кожу. Вот и сейчас, как только взяла она его за руку, эта сладость потекла по телу.

Сказать по правде, он быстро насыщался ею — сколь ни люби шербет, а пить его не станешь каждый раз, как мучит жажда, — опротивеет. Насытившись, султан сердился на себя. В конце концов, что значит для него рабыня? Неделю, месяц, бывало, не звал ее, не появлялся. И вдруг, все бросив, мчался к ее шатру, врывался, откинув полог. В такие минуты даже выраженье изменчивой и непрерывной душевной жизни, которого Мехмед Челеби терпеть не мог на лицах своих придворных, относя его на счет гявурского разврата, иранской изнеженности, даже это выраженье покорности и гордости, страданья и радости, самопожертвования и упрямства, светившееся в чертах ее нежного, матового лица, во взгляде, в улыбке, в поставе головы, неизъяснимо влекло его. Быть может, чуждость и глубина неведомого Мехмеду Челеби душевного мира и составляли для него главную привлекательность наложницы.

У входа в юрту возник какой-то шум, за звуками саза и бубна султан, поглощенный созерцанием, его не слышал. Полог отлетел, рабыни, взвизгнув, раздались. Музыка оборвалась. Гречанка замерла. Ее тонкая высокая шея оскорбленно выпрямилась.

Посреди шатра, держась за рукоять полуобнаженной сабли, стоял Баязид-паша. Явление его было так неуместно, так внезапно, что Мехмед Челеби не успел ни испугаться, ни разгневаться. Кому, как не визирю, было знать, что вторженье к государю в столь поздний час, когда он развлекается, чревато по меньшей мере немилостью.

Задвинув саблю в ножны, Баязид пал ниц, подполз к султану, трижды поцеловал край его одежды.

— Что сие значит? Как ты смел?

— Не обессудь, мой государь! Весть пала срочная и важная!

— Говори!

Рабыни, музыкантши, служанки испарились. Гречанка же осталась, как стояла, недвижным воплощеньем возмущенной гордости. Здесь она была хозяйкой.

Визирь молчал. Слышно было, как потрескивают угли в мангалах. Гречанка знала свою власть над повелителем, но, верно, в этот раз не рассчитала ее границ.

Султан ударил в ладоши. Янычары охраны, ворвавшиеся было вслед за Баязидом-пашой, снова встали у полога. Мехмед Челеби махнул рукой.

Мгновенно переменился вид наложницы. С поклоном самоотверженья и покорности она попятилась к выходу и в сопровожденье стражи вышла вон.

— Говори же!

— Мой государь! Опальный шейх Бедреддин Махмуд созвал в Делиормане дервишей, подлый сельский люд и вместе с ними вышел из лесу к Загоре…

— И с этим ты осмелился явиться ко мне сюда, визирь?!

От узких миндалевидных глаз султана остались только щелки. Крылья носа, длинного, с горбинкой, как у всех Османов, дрогнули.

— Нет, повелитель мой, — с вопросом. Но прежде отложи, ради Аллаха, свой гнев, перемени его на милость к рабу, не знающему иной корысти, кроме блага государя.

Гнев? В нем, кажется, и вправду закипал тот знаменитый гнев Османов, который столько причинил вреда, и не одним лишь недругам. Он, этот гнев, сгубил его отца, султана Баязида и бешеного братца Мусу. Пожалуй, визирь прав. Его советы обычно были к месту. Что ж, можно выслушать его и в этот раз. Гречанка никуда не денется.

Султан дал знак: мол, продолжай. И Баязид-паша продолжил:

— С приходом Бедреддина поднялся весь черный люд, все население Загоры. Собравшись силами, готовятся к походу на столицу.

— Откуда ведомо?

— От наших беев в мятежном стане…

— С ним наши беи?

— Кое-кто. Поддались злонамеренным речам. Сам знаешь, государь, у Бедреддина они заманчивы, как сладостное пение сирены. Но вовремя опамятовались, увидев, что до добра он их не доведет…

— Так в чем же твой вопрос, визирь?

— Прикажет ли мой повелитель начать теперь осаду Салоник, чтобы заполучить лже-Мустафу, или заняться Бедреддином?

Мехмед Челеби глубокомысленно огладил бороду.