Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Мехмед-бей подумал, что его неудачи в борьбе с Османами были, в сущности, повтореньем ошибок его отца, его деда и прадеда. Каждый раз, влюбляясь или ввязываясь в войну, он надеялся, что на сей раз все обернется по-иному.

Бедреддин точно читал его мысли.

— Каждый раз, повторяя ошибку, — сказал он, — ты надеешься: теперь будет по-другому. Не будет, ибо ты тот же самый.

— Что же делать? — с отчаянием спросил Мехмед-бей.

— Прежде всего осознать, что повторение существует. Это первый шаг. Он тяжек. Ты всегда думал, что ты сам по себе, решаешь как хочешь. А выходит, крутишься как колесо в колее. Второй шаг — бдительность. Лови себя, хлопни себя по щеке, когда собираешься повториться. Помни о старых ошибках.

«Неужто все опять вернется, — мелькнуло в голове Мехмед-бея. — Один из дерущихся меж собой сыновей Баязида победит остальных. И опять пойдет на удельных беев. И каждый будет стоять лишь за себя…»

— Скажи, учитель, что значит единство бытия? — спросил он.

— Сознанье, что ни ты, ни я, никто — не пуп, не ось, а всего лишь частица единого целого, волна на груди океана. И уменье слышать целое, жить совокупно с ним… — Тут Бедреддин приметил мелькнувшее в глазах бея равнодушие. Понял: не о единстве бытия, а о единовластии спрашивал он. И продолжал с улыбкой: — Властитель должен сознавать, что власть не для него, а он для власти. Не повторять сотни тысяч раз повторявшейся ошибки, будто власть крепка страхом подданных. Властитель может быть спокоен, лишь если каждый шаг его отвечает нуждам целого, то бишь все большего числа людей, племен, народов…

Еще несколько раз Караманоглу призывал к себе Бедреддина для поучений. А когда тот собрался продолжить путь на родину, проводил его самолично вместе с дружиной на два дневных перехода от Коньи.

Но не пошли ему впрок наставления. Представился случай, и Караманоглу не выдержал, спалил старую османскую столицу Бурсу, осквернил могилу своего дяди султана Баязида. А завидев возвращавшееся из Румелии османское войско, удрал восвояси. За свой набег он вскоре снова поплатился: войско его было разбито, сам он спас живот, отдав Османам пять городов. Караманский бейлик от этого удара больше не оправился.

Не зря говорят: бейская милость страшнее бейского гнева. Не на пользу пошло общенье с караманским беем и Бедреддину. Внушило ему еще одну, на сей раз последнюю иллюзию. Но, в отличие от караманского бея, Бедреддин своих ошибок не повторял.

Повелитель гермиянского бейлика, прослышав, с каким почетом принимали Бедреддина в Конье, не пожелал ударить в грязь лицом перед могущественным соседом. Вышел встречать шейха пешком. Правда, держась при этом за мамину ручку: властителю было всего лет шесть.

Из Гермияна, обрастая приверженцами и учениками, оставляя повсюду сторонников, Бедреддин двинулся к Тире, столице айдынского бейлика. Прочел здесь в мечети Яхши-бея наставление, созвал меджлис. И отправился дальше уже с сотней последователей.

Будь благословен город Тире! Тут он встретил Бёрклюдже Мустафу, самого храброго, самого твердого из своих сподвижников.

В Измире с ним было уже пятьсот человек. В этом городе и на острове Хиос, где он пробыл десять дней, к нему примкнуло множество греков, и среди достойнейших — Абдуселям и Димитри.

Когда ты созрел, все тебе споспешествует, даже родосские пираты. Из-за них он не отправился дальше морем, и вот близ Кютахьи, на горных лугах Домынача, повстречался с торлаками. С того дня их предводитель Ху Кемаль, отчаянный и щепетильный, стал его любимым соратником.

Четверть века назад вместе с двумя товарищами ушел Бедреддин из Эдирне в поисках правды и справедливости. Ушел учеником, возвращался прославленным шейхом в сопровождении восьми сотен последователей. Ушел юношей, возвращался отцом семейства. Того, что искал, не нашел. Но зато обрел самого себя и наметил путь.

Переправившись через пролив, жарким летним днем мухаррема месяца 808 года хаджры, или июля 1405 года, их караван поднялся на перевал Когра. Навстречу из кипарисовой рощи при дороге вышли празднично одетые люди. То были родичи, свойственники, знакомые Бедреддина, все, кто, прослышав о его возвращении, захотел сподобиться его благоволения.

Из обители, придерживая рукой дверку в воротах, вышел на улицу дервиш в черном суконном плаще и серой шапке, бёрке. Ветер хлопнул калиткой, рванул край одежки, заставил его схватиться за бёрк. Запахнувшись поплотней, надвинув поглубже шапку, дервиш не спеша двинулся мимо закрытой строительными лесами мечети к торжищу.

Ветер с юга — греки зовут его «лодос» — гулял по Эдирне. Порывистый, влажный, трепал деревца, вцепившиеся корнями в древнюю византийскую стену. Гнал по Меричу волну навстречу течению, не позволяя влить в него свои воды набухшей, почерневшей от гнева Тундже, — того и гляди затопит прибрежные кварталы. Пролетев через фракийскую низменность, он заглушал запахи прелой земли будоражащим духом морской соли. И всю ночь грызлись, били копытами в денниках кони, ревели в стойлах ослы, ворочались с боку на бок, стонали во сне горожане. Недобрый ветер лодос, ничем не лучше каирского хамсина.

Впрочем, вышедший из обители дервиш в Египте не бывал и о хамсине знал лишь понаслышке от каирских мюридов шейха, от его сына и супруги Джазибе-хатун. Бедная, бедная госпожа!

Воздух Эдирне оказался чересчур суровым для нее, африканки. Снег, зимою лежавший изредка по нескольку часов, приводил в трепет ее душу и тело. Через год по приезде в такой же ветреный день, когда задувал лодос, она покинула их навсегда.

Много воды утекло под мостами османской столицы за те шесть лет, что жили они здесь вместе с шейхом. Но усобица продолжалась. Первопрестольная Бурса переходила из рук в руки.

Северная столица Эдирне крепко держалась старшего Баязидова сына, Сулеймана. И вот теперь в шабане месяца 813 года хиджры, или феврале 1410 года, Сулейман бежал из города. И не после поражения, а через несколько месяцев после победы над младшим братом Мусой. Надо же было допустить до того, чтобы янычары отказались защищать повелителя, ахи с горожанами открыли настежь городские ворота его сопернику, а могущественные беи глядели на происходящее со стороны и, когда Муса вошел в столицу, переметнулись на его сторону.

Слава тебе, что в такие смутные времена есть в Эдирне шейх Бедреддин Махмуд. А ведь мог он уйти вслед за Джазибе-хатун. Так по ней горевал. Слово шейха имеет вес, считаются с ним и государевы слуги, и ахи, и улемы, и горожане. С торжища доносился гул голосов. Люди толклись здесь, что мошкара над болотом. Среди горожан и ремесленников расхаживали янычары в кафтанах и меховых шапках, македонские и болгарские войнуки — на головах куколи, на ногах сыромятные постолы, усатые греки-крестьяне в коротких, чуть ниже колена, штанах и складчатых юбках. Гудела волынка, высокий голос певца славил по-сербски победу доблестного джигита Мусы Челеби, севшего на султанский стол.