Валентин Рыбин - Огненная арена

Слева от трибуны, в самой гуще тельпеков и халатов сидели, наблюдая за скачками, Нестеров с Аризель, Арам с Ксенией и Андрюша Батраков.

Нестеров только что вернулся из Москвы, где пробыл все лето, и в воскресенье, навестив друзей, увлек их на ипподром. Он соскучился по всем, но больше, конечно же, по Аризель. Девушка в светлом чесучевом костюме, в широкополой шляпе, сидела справа от него и, вложив ладонь в его руку, все время чувствовала легкое пожатие. Слева, сгорбившись и дымя папиросой, сидел Арам. Он почти не смотрел на поле, где кипели спортивные страсти. Смотрел сбоку на Нестерова и задумчиво слушал его.

— Арам, ты должен понять, — вполголоса внушал Нестеров. — Подошло время объединиться и совместно с оружием выступить. Москва уже гудит, как растревоженный улей. Весь рабочий класс собирается на баррикады. К рабочим примыкают солдаты…

— Но не армяне же, — тихонько упорствовал Асриянц. — У партии «Гинчак» есть свои задачи, Ваня. Первая ее заповедь — сохранить многострадальную армянскую нацию. Если мы примкнем к русской революции и выйдем с оружием, мы растеряем последних наших бойцов-гнчакистов. Ты знаешь, сколько всего армян в Асхабаде? Мало, Ваня. Всего шесть тысяч. В их числе — обыватели, женщины, дети и служащие. Ребят с оружием совсем мало… Разговаривал с Гайком, спросил, как он смотрит на всенародные волнения. Он мне ответил: «Подумай, сын мой, о братьях и сестрах своих. Нельзя заботиться обо всем мире!»

— Арам, побойся бога, — улыбнулся Нестеров. — У меня такое впечатление, что добропорядочный Гайк оказывает на тебя сильное влияние, уводит в сторону от наших, пролетарских задач.

— Ваня, не о себе говорю, — обиделся Арам. — Меня сбить с истинного пути невозможно. Я говорю о братьях своих — гнчакистах, которые спят, и во сне видят только армян. Все их мысли только о спасении этой нации.

— Выходит, когда братья Мякиевы распространяли прокламации, они делали это во имя одних армян?

— Нет, зачем же! — возразил Асриянц. — Они это делали для всех, но думали о своих армянах…

Разговор друзей продолжался в таком духе долго. Прошло уже несколько заездов. Нестеров не только не смотрел на состязания, но и на время забыл об Аризель. С первой же минуты, как только встретился с ней после долгой разлуки, он обрел покой и не допускал мысли, что у девушки за эти три месяца его отсутствия появились какие-то сомнения. Аризель же то прислушивалась, о чем говорил он с братом, то смотрела на скаковую дорожку, но думала лишь о своей сопернице-москвичке. Аризель не знала — что она собой представляет, но уже давно нарисовала в своем воображении образ синеглазой красивой блондинки в белом платье, с белой сумочкой. Пока Нестеров был в Москве, Аризель ни на минуту не забывала о нем, но вместе с его образом возникала перед глазами и эта красавица. Аризель мучилась от ревности, но ничего не могла с собой сделать. Она на время успокоилась, когда получила от Нестерова письмо: это было в августе. Письмо было очень нежным, и в нем не было ни слова о Жене Егоровой. Прочитав письмо, Аризель несколько дней с радостью вспоминала каждую строчку из него, но потом вновь ревность вернулась к ней. Сейчас же ее удручало еще и то, что Нестеров не известил о своем приезде телеграммой. Ей так хотелось его встретить на вокзале, а он появился в их доме внезапно, словно с неба свалился. И хотя при встрече, прямо при матери и Араме, поцеловал ее в губы, и, обняв, закружил по комнате, она все еще сомневалась: «Почему же он не говорит ни слова о Той?»

Выждав, когда Арам сделал паузу, Аризель легонько ущипнула за палец Нестерова. Он сразу спохватился.

— Прости, Ариль, заговорились мы…

— Ванечка, ты видел ее? — спросила Аризель.

— Кого?

— Ну, эту… Женечку…

— Ариль, милая, не надо, — взмолился он. — Не надо о ней!

— Ну, скажи, видел?

— Видел, конечно, — улыбнулся он доверчиво.

— Ваня, что тут спорить, — прервал Арам, продолжая неоконченный разговор, — давай все-таки дождемся указания от Центрального комитета «Гнчак».

— Я думаю, Арам, надо усилить разъяснительную работу среди гнчакиетов, — отозвался Нестеров. — Надо, чтобы все они поняли, что партия «Гнчак» всего лишь часть сил огромного революционного движения, а объединение всех революционных сил — крайняя необходимость…

Аризель вынула свою руку из ладони Нестерова и, показав всем своим видом полное безразличие к нему, стала смотреть на скачки. Это сразу возымело действие: Нестеров вновь повернулся к ней и взял за руку.

— Не надо, — попросила она. — Мне так удобнее.

— Я потом тебе все расскажу о Москве, Ариль, — сказал он.

— Ты думаешь, мне так интересно знать, о чем ты беседовал со своей москвичкой? — ответила с усмешкой Аризель.

— Ариль, в Москве я все время думал о тебе,

— Обо мне думал, а встречался с ней? — Но необходимо было встретиться.

— И где же ты встречался с ней, Ванечка?

— Не встречался, а встретился только один раз. Мы совершили прогулку на пароходе по Москва-реке.

— Ничего себе — встреча! — воскликнула девушка.

— Ну ладно, Ариль, ты просто немножко не в духе. Принести тебе пирожное? В буфете у выхода есть всякие сладости.

— Ладно уж, не подлизывайся.

— Аризель, я люблю тебя, — шепнул он ей на ухо. — Хочешь я принесу покера и выпьем вместе, прямо из горлышка.

— Хочу…

Он встал и пошел к выходу. Спускаясь под трибуну, увидел на левой стороне Ратха. Джигит сидел с туркменскими парнями и уныло смотрел на поле. Нестеров поднял руку, но Ратх не заметил его.

Ратх был в жокейских брюках и сапогах. Атласную куртку и белый тельпек он снял в раздевалке. Надел обыкновенную, белую в полоску рубашку и соломенную шляпу, которую всегда носил в жару, вместо тельпека.

Как только джигит появился среди парней, они тотчас забросали его недоуменными вопросами:

— Разве ты сегодня не участвуешь, Ратх?

— Нет…

— Почему, Ратх? Ведь ты час назад проезжал Каракуша и все считали, что во втором заезде победителем станешь ты!

— Разве не видите, кто сидит на трибуне! — отвечал Ратх. — Черкезхан и отец там, вместе с генералом. Это они запретили. Пришел начальник конюшни, говорит: «Ратх Каюмов, вместо тебя сегодня участвует в заезде Тойли, такова воля вашего родителя и старшего брата».

— Вах, пропади моя голова! — возмутился один из сидящих. — До каких же пор отец будет гневаться на тебя? Подумаешь, нес венки и гроб христианина? Отец твой с русскими из одной чашки шурпу, плов ест — его же никто за это не преследует!

— Христианин — полбеды, — сказал Ратх, — Революционеров они боятся. За них преследуют. Отец — сердар, Черкезхан — офицер, а младший брат его, видите ли, с босяками в толпе пошел, да еще их гроб нес.