Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

На этот раз что-то вроде настоящего беспокойства проступило на лице Али-Эшреф-хана.

— Ладно, — сказал он, — я вас понимаю. Ну, чего же вы хотите?

Ферох сказал:

— Один из связанных со мной людей был без всяких оснований по жалобе Ф... эс-сальтанэ арестован, посажен в тюрьму при помощи полиции и подвергнут допросу. Допрашивает его ваш брат.

Услышав это и сразу же догадавшись, о чем идет речь, Али-Эшреф-хан ответил:

— Нет, сударь, если вы рассчитываете, что мой брат может для вас что-нибудь сделать, то вы ошибаетесь. Я его об этом и просить не стану. Откуда я знаю, может быть, ведение этого дела и осуждение арестованного для него выгодно.

— Это я и сам знаю, — сказал Ферох. — Но дело-то ведь уже окончено, а арестованному, только чтобы понравилось Ф... эс-сальтанэ, дали шесть месяцев тюрьмы и сто плетей. Так я вас прошу пойти к брату и потребовать, чтобы он пересмотрел дело и изменил постановление. Пусть освободит ни в чем неповинного человека. А я, со своей стороны, обещаю вам, что ни лично Эфет-ханум, ни ее отец и мать, ни я не будем ничего предпринимать против вас и оставим вас в покое.

Али-Эшреф-хан немного подумал. Потом он сказал:

— То, что вы изволили предложить — совершенно невозможно. Нет, я не могу ничего подобного вам обещать.

Упрашивать и умолять его Ферох не стал. Он считал ниже своего достоинства повторять свои просьбы перед таким человеком.

Он не помнил себя от бешенства. Подняв сжатый кулак, он крикнул:

— Ну, подожди! Нынче судьба благоприятствует тебе и таким, как ты! Но придет и наша очередь! Тогда посмотрим!

И, не сказав больше ни слова, вышел. Очутившись во дворе, он услышал, как в комнате хохотал Али-Эшреф-хан.

— Ну и дурак же этот малый! Ишь, что вбил себе в голову: будто кто-нибудь может бороться с богачами!

Быстро пробежав мрачный двор, Ферох выскочил на улицу. Он был совсем как безумный. И надежд у него больше не было никаких.

В течение последних трех месяцев Ферох иногда все-таки получал известия о Мэин. Усилиями врачей душевная болезнь ее прошла. Но она еще не была вполне здорова. Она сообщила Фероху, что видеться им больше друг с другом нельзя: теперь ей уже не доверяли и следили за каждым ее движением. Сноситься можно было только через Шекуфэ, которая иногда носила письма от одного к другому.

Ферох все это время так был занят делом Джавада, что как будто забыл даже о своей любви. Однако все, что он ни делал, не давало результата. Три месяца Джавад сидел в темном карцере. За что? На этот вопрос не было ответа.

Вернувшись от Али-Эшреф-хана, Ферох увидел во дворе Шекуфэ, разговаривавшую с нянькой.

Шекуфэ обрадовалась: она боялась, что он долго не вернется домой. Она с удивлением смотрела на его непривычно убогий костюм.

— Нужно было в одно место по делу сходить, вот и оделся так, — объяснил Ферох.

— А я уж думала, что не удастся сегодня передать вам письмо Мэин-ханум.

И она быстро вытащила из-за пазухи письмо.

«Дорогой мой Ферох! Хотя я и дала себе слово больше не ранить тебе сердце рассказами о моем тяжелом положении, о том, что делают со мной отец и мать в своем нелепом легкомыслии, но что делать? Я вижу себя вынужденной, — может быть, уже в последний раз, — взять перо, чтобы рассказать тебе о новых событиях, которые привели меня к окончательному решению.

Милый Ферох! Сегодня утром пришел ко мне в комнату отец и с той необычной жестокостью, которую он, как ты знаешь, проявил к бедному Джаваду, сказал мне: «Болезнь твоя прошла, значит, теперь скоро твоя свадьба». Я молчала. Он продолжал: «Выжидать больше нет смысла. Послезавтра вечером состоится агд, а там, иншаала, месяца через два, а то и раньше, если ты хочешь, справим и свадьбу».

Отвечать что-нибудь отцу я считала бесполезным. Что отвечать, когда он точно камень? Когда все мои мольбы и слезы и даже эта долгая болезнь не произвели на него ни малейшего впечатления. А он, вообразив, должно быть, что «молчание — знак согласия», улыбнулся и сказал: «Браво, деточка! Видно, что рассудок к тебе вполне вернулся. Если бы я знал, что эта болезнь сделает тебя такой умной, я бы помолился, чтобы ты раньше заболела».

Отец ушел. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Смотрю, входят служанки, поздравляют меня: «Слава богу, ханум выходит замуж, даст нам анам и на платье...» Я ничего им не сказала. Знаешь, почему? Я их — в их невежестве — считаю безумными.

Ферох, Ферох, что делать? И подумать только, что я ни на часок не могу вырваться к тебе, передать тебе, что у меня на сердце! Впрочем, если бы ты знал, что мне приходится выносить, твое благородное сердце не выдержало бы, тебе было бы слишком больно, а я этого не хочу.

Дорогой мой Ферох! При таких обстоятельствах я уже не вижу для себя пути спасения. Я не могу быть замужем за кем-нибудь другим, кроме тебя. А они — они прямо противодействуют этому. Значит, они толкают меня к смерти. И немного уже остается у меня дней и часов. Я думаю, Ферох, что теперь мы уже встретимся с тобой только на том свете. В этом мире для меня надежды нет.

Забудь обо мне, Ферох. Ты будешь потом счастлив с другой, будешь жить. Только знай, что я умру с сердцем, переполненным преданностью тебе.

Как они жестоки, как беспощадны эти люди, которые внешне меня якобы любят, жаждут моего блага и которые на деле ни одной минуты не хотят подумать о моем счастье. Впрочем, они не виноваты, и я их прощаю, они не знают, что делают.

Та, что тебя любила до последнего мгновения.

Мэин».

Несчастья со всех сторон обступали Фероха. В тяжелом раздумье он говорил себе:

«Мэин думает о самоубийстве, Джавада бьют плетьми... Почему же я-то должен жить? Я тоже покончу с собой».

И опять какой-то голос внутри сказал:

«Нет, живи! Ты должен мстить этим негодяям, ты должен расправиться с подлостью».

Он повторял это, и слово «месть» казалось ему прекрасным.

Немного успокоившись, он попросил Шекуфэ передать Мэин, что в таком волнении и тревоге он не может сейчас писать и условился с Шекуфэ, что она зайдет к нему за письмом завтра утром, а пока передаст Мэин слова Фероха: «Не отчаивайся, не теряй надежды, может быть, судьба пошлет нам спасение».

Когда Шекуфэ ушла, Ферох переоделся и вышел из дому. Было шесть часов пополудни. Наступали часы прогулки, и тегеранские кавалеры уже расхаживали по Лалезару. На Ала-эд-Довлэ было не так много народу. Ферох, которому хотелось пройтись, но в то же время хотелось думать о своем, повернул на Ала-эд-Довлэ и, задумавшись, низко опустив голову, пошел но направлению к площади Тупханэ.

Занятый своими думами, не зная, что делать, теряя всякую надежду, он бормотал:

— И зачем я вообще вовлек Джавада в это дело? Как его теперь спасти?