Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

Бедняга Ферох за эти последние дни видел столько жестокости, что не выдержал и, убежав к себе, в отчаянии повалился на кровать.

Вечером у него началась жестокая лихорадка, усиливающаяся с минуты на минуту. Он был в таком тяжелом положении, что не узнавал окружающих. Старая нянька, заменявшая ему покойную мать, сидела у изголовья кровати, обмахивая его веером, тихонько плакала.

Фероху было от чего заболеть. У него не было больше сил и не оставалось больше надежд.

Утро. Солнце давно взошло. С вечера прошел легкий дождь и от этого воздух невыразимо приятен. Минутами дует свежий ветер.

Одни из тегеранцев уже встали, другие — встают. Есть, впрочем, и такие, что еще пребывают в сладком сне.

Те, что встали, — больше люди «третьего сословия», бедняки, которым приходится вскакивать спозаранку, чтобы пуститься на поиски хлеба насущного; это те, у кого весь капитал, на доходы с которого они живут, составляет два-три крана, люди, что торгуют лебу, то есть печеной свеклой, пищей бедноты, продают молоко, разносят дуг.

Те, что только встают, — это народ, пользующийся большим благополучием, у которого есть чем подсластить житейскую горечь, у которого есть не только насущный хлеб, но и масло к хлебу. Среди них — люди, промышляющие политиканством, разные «европейцы» или «френги-мэабы», умеющие щегольнуть французским словцом и «выводящие» человека от обезьяны, или арабизированные «ага», для которых одной из главных заповедей веры является сочная арабская ругань и которые считают, что человек произошел от дива. Это те, что, собирая вокруг себя кучки «последователей», пользуются ими, как орудием для достижения личных целей, одни во имя прогресса, а другие — с целью «укрепления религии».

Это люди, которые не имеют убеждений. «Френги-мэабы» умеют, когда это нужно, найти «благовидный предлог», чтобы отказаться от убеждений; «ага» же вообще полагают, что иметь убеждения и поступать порядочно противоречит правилам благочестия. И они быстро меняют убеждения — одни в процессе «партийной» борьбы, подчиняясь чужому влиянию, другие просто за некоторую сумму денег.

Не любят они и рано вставать. Они ведь ловцы случая. Сегодня он — часовых дел мастер, а завтра, смотришь, мастер политических дел и хоучи, сегодня — студент, а завтра — журналист, издает «экстренные приложения» к газетам или устраивает митинги. Подобно обрывкам бумаги, упавшим в поток, они плывут, куда несет вода. И житейское правило их — «все идет к лучшему в этом лучшем из миров».

И совсем особое дело те, что сейчас еще спят. Это счастливцы, которым, как думают иные, еще в дни творения было на роду написано обладать огромными средствами. Их два разряда: носящие шапки и густые усы и не носящие...

Люди эти — воры, но такие воры, которые сами судят воров; дармоеды, которые якобы борются с дармоедством; дураки, притворяющиеся умными, люди без принципов, но с демагогией, любители крепких напитков, на людях не пьющие ничего, кроме воды.

Люди эти — подлинные убийцы слабых, топчущие ногами права всех нижестоящих и зависимых и не признающие за людьми вообще никаких прав. Они уверены, что их несметные богатства послал им сам бог, не зная того, что человечество, если б оно смогло объединиться, ни одного часа не оставило бы эти богатства в их руках.

Люди эти — «благородные», «состоятельные», министры, «народные» представители. И все они в действительности не представители народа и не вожди, а... враги свободы и просвещения, построившие свое счастье на народном невежестве и темноте, в особенности на невежестве женщин, и ненавидящие юность за то, что у нее есть идеалы.

К регулярным занятиям у них нет склонности. Они просыпаются в десять часов в объятиях какой-нибудь красавицы, которой завладели силой своего золота. Долго лежат они, уже проснувшись, в постели и потягиваются. Потом вылезают с величайшим трудом из-под одеяла, принимаются за чай, кофе, какао, сливочное масло, варенье, ежедневная стоимость которых в десять раз превышает расходы бедной семьи из четырех-пяти человек, и часами упрятывают все это в свои огромные животы. А почему? Да потому, что окружающие их со всех сторон невежественные льстецы и лизоблюды вбили в них твердое убеждение, что все эти краденые, награбленные у слабейших блага посланы им с неба, что это «господь благословил их своей милостью».

Но не будем удаляться от предмета нашего рассказа.

Вот в такой день, в тесной каморке, площадью в каких-нибудь два квадратных зара, в воздухе, полном ужасающего зловония, от которого у каждого, кто вошел бы туда, поднялась бы тошнота, на грязной подстилке, похожей больше на конский потник, чем на одеяло, лежало какое-то несчастное существо. Ровное дыхание его показывало, что оно держится за жизнь и собирается еще долго мучиться.

Зловонное и темное было это место. Пахло сыростью, и время от времени подымалась возня крыс и мышей, заставляющая существо, лежащее на полу, вздрагивать и шевелиться.

Место это — камера тюрьмы номер один при назмие, а лежащее на полу жалкое существо — Джавад. Вот уже больше девяноста дней он переносит все эти мучения.

И когда он вспоминает свою прежнюю, горькую и трудную, жизнь, она кажется ему далеким, невозвратным счастьем. Он вспоминает мать, жену брата, детей.

— И откуда только явился этот Ферох? Жалеть нас вздумал!

Бедняга! Под влиянием горя несколько пошатнулись его умственные способности. Ему кажется теперь, что весь мир — один огромный господин Ф... эс-сальтанэ и что все люди только тем и заняты, чтобы мучить других.

Ничего удивительного тут нет. На его месте можно было додуматься не только до таких мыслей, но и дойти до настоящего сумасшествия. И разве не был он вправе, перенеся столько горя, восстать против всего святого и против всех святош, и перестать видеть в мире что бы то ни было, кроме зла.

Что он сделал? Убил кого-нибудь? Обесчестил? Совершил какое-нибудь наглое мошенничество? Или позволил себе возражать против чепухи и благоглупостей какого-нибудь святейшего невежды? Разоблачил негодяйство какого-нибудь ашрафа? Или, может быть, возмечтал о свободе? Хотел объяснить крестьянству его права? Или сделал что-нибудь во вред «интересам» иностранцев?

Нет, преступление Джавада заключалось только в том, что он, для пропитания семьи, поступил на службу к Фероху!

В первый день, когда его арестовали там, в деревенском доме, он говорил себе, задумываясь о будущем, что он просто подвернулся под горячую руку сердитому ага — имени его он не знал — и что пройдет несколько дней, а может быть и несколько часов, и ага его отпустит. Бедняга Джавад не мог представить, что его может ждать что-нибудь другое. Он тогда еще не думал, что люди могут быть до такой степени злы.