Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

— Вы не смотрите, что я старый, можете быть уверены, что через час буду здесь.

Оставшись один, Ферох некоторое время ходил взад-вперед по комнате и думал. Потом оделся и вышел на улицу.

Он решил: «Если ответ Сиавуша будет благоприятным и я буду спокоен за Мэин, я все силы посвящу Джаваду».

Действительно, несчастный Джавад сидел уже три месяца, целых девяносто дней! При мысли о том, что прошло уже девяносто дней, а он все еще не мог сделать ничего для освобождения, Фероха охватывало раздражение, и он, как бешеный, топтал ногами землю, словно вымещал на ней все, что сделали люди. «Девяносто дней в темной камере, впереди еще шесть месяцев тюрьмы и сто плетей» — дико звучали в его ушах эти слова, и от одной мысли о плетях больно билось сердце.

Два часа Ферох бродил по улицам. По счастью, в местах, через которые он проходил, было не много прохожих. В этот час только на бесчисленных площадях южной части Тегерана людно и шумно: там, ругаясь друг с другом, спорят из-за наживы деллали, здесь идет ссора из-за цены лошади, дальше проходящие вереницы верблюдов и ослов сталкиваются друг с другом. А в северной части города царствует тишина. Только под вечер появляются здесь кучки «цивилизованных» молодых людей, «европеизированных» персов — погулять или побезобразничать.

Медленным шагом Ферох вернулся домой. Баба-Гейдар с ответом Сиавуша еще не приходил.

И еще час он прождал его.

Наконец открылась калитка, и Баба-Гейдар, задыхаясь и весь обливаясь потом, подал ему письмо. И сказал:

— Вы уж, пожалуйста, другой раз таким людям не пишите. А если будете писать, так меня не посылайте.

Ферох, медля вскрыть пакет, попросил его объяснить, что это значит.

— Так как же, — сказал Гейдар, — прихожу я туда, вижу — пишхедмет с другим разговаривает. Подал я ваше письмо, прошу передать Сиавуш-Мирзе. А он осмотрел меня с ног до головы и решил, должно быть, что я в письме этом работы или места прошу. Должно быть, зависть его взяла, — смотрю, безо всякого внимания к письму, стоит себе, с другим разговаривает. Полчаса таким манером прошло. Наконец у меня терпение лопнуло. Говорю: «Если ты не намерен передать своему барину письмо, я его снесу назад к моему барину». А он голову поднял, спрашивает: «А от кого же ты это письмо принес?» Я ему говорю: «Это письмо наш молодой барин для Сиавуш-Мирзы написал». Тут, гляжу, забеспокоился пишхедмет, как бы ему не попало! Бегом побежал в дом, потом приходит и говорит: «Изволили уйти в баню, подожди, когда выйдут из бани, прочтут и, если нужно будет, ответ напишут». Стал я опять ждать. И очень мне обидно стало. В старину не так было. У нас, бывало, уважали друг друга, по-товарищески все, уж если приходится столько ждать, бывало, стакан чаю дадут или трубочку покрепче поднесут. А эти — ничего подобного. Ну, мы, — старик стал говорить о себе «мы», — конечно, ругали как следует эту самую мэшрутэ и мэшрутэ-талабов, от которых все эти новые порядки пошли, и говорим пишхедмету: «Ладно, я посижу в соседнем кавеханэ да отдохну немного, а через полчаса опять буду к вашим услугам и возьму ответ».

И пока Ферох, задумавшись, вертел в руке письмо, все еще не решаясь его распечатать, Баба-Гейдар рассказал, как он пошел в кавеханэ, как ему сразу попался там шагерд с четырьмя-пятью стаканчиками крепкого чаю в руках, как ему подали стаканчик, а потом еще и еще, как он «заправил» и выкурил три чопока и как, проведя таким образом полчаса, вновь пошел к пишхедмету, который сказал ему, что ага уже изволили выйти из бани, прочли письмо и пишут ответ.

Баба-Гейдар ждал еще полчаса и выкурил еще три чопока. Потом пишхедмета позвали из эндеруна, и, сбегав туда, он принес большой пакет с ответом.

Обрадовался я, беру пакет, вдруг слышу из эндеруна чей-то голос, веселый такой, со смехом. «Что за глупый парень, — говорит, — с какими нелепыми просьбами ко мне обращается!»

Услышав эти слова, Ферох вскрыл письмо и прочел. Потом прочел второй раз. На лбу его выступили капли холодного пота. Он сказал только одно слово:

— Подлец!

Ответное письмо хезрет-э-валя Сиавуш-Мирзы было следующего содержания:

«Милостивый государь! Чепуховое письмо ваше прочел. Поистине я был удивлен, до чего вы неразумны, что решили обратиться ко мне с подобными неуместными просьбами.

Я же шахзадэ, а мы, принцы, — я и мои кузены — если кто-нибудь оказывается нам полезен, называем его всегда из приличия своим другом, но раз этот человек бесполезный, мы бросаем его и поворачиваемся к нему спиной.

Если я вам что-нибудь такое и сказал, то лишь в надежде, что вы впредь можете оказать мне какую-нибудь услугу, ну, что ли от смерти меня спасти, но если вы надеетесь, что я буду оказывать вам услуги, то это просто необдуманное воображение и совершенно неуместное. Что Мэин ваша двоюродная сестра, это меня не касается. И что вы ее любите, и будь она даже ваша тайная метресса, из этого не следует, что она может наносить ущерб моим интересам. Мой отец решил ее за меня взять, я тоже согласился и вовсе не намерен по просьбе такого человека, как вы, отказаться от состояния в полмиллиона и предоставить его вам.

Так что вы и сами изволите признать, что ваше требование совершенно неуместно и я в ответ могу только посмеяться. Но если когда-нибудь вы захотите бракосочетаться с кем-нибудь другим, и вам понадобится чья-либо помощь для сношений, извольте только сказать и я, настолько могу, буду к вашим услугам.

Милостивый государь! Не грустите, не сердитесь и не бранитесь, потому что в нашем словаре, то есть в моем и моих кузенов, высокие понятия о признательности и справедливости не имеют эквивалентов.

Смеющийся над вами после вашего письма, шахзадэ Сиавуш-Мирза».

Мог ли Ферох, прочтя подобное письмо, — это торжественное свидетельство подлости, безмозглой тупости и наглости автора — не возненавидеть весь мир?

Невольно вспомнил Ферох ту ночь, когда он спас Сиавуша. Ведь мог же он тогда спокойно и безучастно пройти по улице, не обратив никакого внимания на то, что там происходило. Пусть бы Хасан-Ризэ избавил мир от этого гнусного негодяя. Но разве Ферох был способен победить в себе чуткость к чужому горю, свою человечность и удержаться, чтобы не войти в тот дом?

Прочтя письмо, — одно сплошное оскорбление, — Ферох пришел в такое раздражение, что почти не понимал, что с ним делается. Он с силой ударил себя в грудь, туда, где сердце.

«Зачем ты заставило меня спасать его от смерти? Чтобы теперь он оказался на моем пути? Мало того! Чтобы это ничтожество теперь издевалось надо мной!»

Но через минуту, успокаивая себя, он думал:

«Разве можно давать доступ подобным мыслям? Если бы я так же не исполнял своего долга и не делал бы, что мне повелевает совесть, и я был бы таков же, как эти шахзадэ, ставшие предметом общей ненависти».