Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

Мадамин неопределенно пожал плечами — письмо привело его в растерянность.

— Пишет, что вынужден оставить Гарбуа, — ответил по-русски бек. — Какие-то красные отряди появились около кишлака, и, чтобы не осложнять отношений с Советами, он ушел в Вуадиль. Ждет нас там.

— Мда… — протянул Сухов. — Ситуация меняется. Что же предпримем?

Басмач исподлобья поглядывал на командиров, пытаясь понять причину замешательства. Глаза его торопливо бегали от Мадамина к Сухову. Он словно хотел подсказать им решение, но не знал, как это сделать.

— Где сейчас Ширмат? — спросил его бек. Вопрос преследовал определенную цель — получить подтверждение от третьего лица.

— Ушел в Вуадиль, — охотно ответил басмач.

Мадамин задумался. Какое-то сомнение мешало ему сделать решительный шаг. Но он все же сделал его.

— Едем в Вуадиль, — сказал бек. — Какая разница, где вести переговоры. К вечеру вернемся. Здесь недалеко.

Он посмотрел на Сухова — как тот отнесется к такому решению. Ему хотелось, чтобы комиссар не посчитал его, Мадамин-бека, малодушным, трусливым. Чтобы увидел желание бывшего «амир лашкар баши» честно служить Советской власти.

Сергей Лукьянович ободряюще кивнул. Отряд снова двинулся по дороге. Басмачи помчались вперед, азартно нахлёстывая своих лошадей, и через минуту скрылись за рощей.

Мадамин и Сухов ехали рядом. Почти стремя в стремя. Ехали одной дорогой и к одной цели. Но думали о ней по-разному.

Бек был неспокоен. Судьба снова сталкивала его в людьми, которых он недавно оставил и оставил навсегда. Ему казалось, что прошлое отсечено и если придется стать с ним лицом к лицу, то только в бою, только с обнаженным клинком. А вот он едет по доброй воле к Курширмату и будет разговаривать с ним словами дружбы. Надо называть врага добрым именем, пить чай из рук ненависткого человека, касаться губами пиалы, оскверненной его дыханием. Ненависть их друг к другу глубокая и давняя. Курширмат не желал мириться с ролью Мадамина, не признавал его «амир лашкар баши». Теперь, в письме, он называет бека «гази непобедимым», воителем за веру, другом бедных. Но прежде именовал собакой и кяфиром. Что произошло с Курширматом? Неужели дела его так плохи? Неужели он понял бессмысленность борьбы и складывает оружие? Честно принимает мир. Собственный пример помогал Мадамину решать чужую судьбу на свой лад. «Понял, — ответил за Ширмата бек. — Понял и выходит из войны».

И тут же возникал другой вопрос: «Но почему комиссар Сухов не верит? Что заставляет его настораживаться при упоминании о Курширмате?» Мадамин скосил глаза на Сергея Лукьяновича, будто хотел по выражению лица разгадать его чувства. С минуту он наблюдал за спутником и не нашел ответа. Внешне — комиссар казался спокойным, даже равнодушным. Его занимали лишь горы, величественной сине-голубой грядой теснившиеся на горизонте. Из-за них должно было вот-вот глянуть солнце, уже выбросившее корону ослепительно ярких лучей. «Нет. Он не понимает нас, — решил Мадамин-бек. — Не понимает душу мусульманина. Они, большевики, видят во всем только нужду бедных и довольство богатых. А мусульманин живет не этим — он живет богом, законами шариата, которые равняют и бедных и богатых». Сам Мадамин плохо знал законы шариата, вернее почти не знал. Все его сведения о религии сводились к семи стихам первой суры корана, начинавшиеся словами: «Бисмилляги р-рахмани р-рахим…», то есть к тому, что обязан знать каждый мусульманин. Но бек слышал от мулл и особенно от старого Хаджимата множество различных притч, толкующих и суры корана, и законы шариата. Он верил, что «пророк» завещал правителям превыше всего ценить труд земледельца. Их место было будто бы по правую руку султана и эмира. Лично Мадамин этого закона не придерживался: по правую руку от него всегда сидели советник Ненсберг и курбаши. Однако собственные порядки не являются образцом, поэтому бек не руководствовался ими в толковании религиозных законов. Сейчас его занимала только одна задача — доказать себе, а потом и Сухову, что мусульмане едины в своих убеждениях и свои интересы подчиняют делу утверждения блага для верующих. Следовательно, Курширмат отбросит старое и пойдет дорогой мира. Так нужно народу.

— «Вуадиль» значит «чистое сердце», — прервал молчание Мадамин. — Оно не обманет нас.

— Хорошо бы, — просто ответил Сухов.

— Там святые места, — продолжал начатую мысль бек.

— Может, для кого и святые… Только разве Курширмат верующий?

— Он мусульманин.

— Что ж, посмотрим…

Многое надо было сказать беку, и, если бы не дорога, не близкая цель, Сергей Лукьянович, конечно, поддержал бы разговор. Но перед встречей с Курширматом не хотелось сеять сомнение в душу Мадамина. Сам Сухов мало надеялся на удачный исход переговоров. Слишком туманны были письма курбаши. Смущала и перемена места. О Гарбуа знали в штабе, а Вуадиль и в голову никому не придет, даже не смогут послать людей на выручку. У него была мысль послать одного из бойцов в Ташлак с донесением, но он побоялся встревожить этим бека. Да и оснований пока для особых опасений не было. В конце концов в отряде двадцать шесть человек — голыми руками не возьмешь. При первой попытке врага ударить можно повернуть назад и на добрых конях уйти от преследования.

За месяц, что Сергей Лукьянович находился в Ташла-ке, сделать удалось немного. Он только успел сойтись с людьми, наметить будущих политработников, на которых можно было положиться и доверить им работу среди недисциплинированных, развращенных разбоями джигитов. Сделать из бывших басмачей сознательных, преданных революция войной — нелегко. Нужно время и терпение. Терпения Сергей Лукьянович набрался, а вот со временем было туговато. Многочисленные организационные мелочи отрывали его от политической работы. «Ничего, наверстаю, добьюсь», — думал Сухов. С рассвета шел в эскадроны и только к ночи, да и то не всегда, возвращался домой. А тут еще эта поездка. Целые сутки — прочь. Жаль. Но надо. Ничего не попишешь. Переговоры важнее всего. Чем меньше врагов, тем быстрее конец войне. Конец кровопролитию, голоду, разрухе. Вот бы только отделаться от Курширмата и назад, в бригаду, за работу.

Поднялось солнце из-за Алая. Яркий свет залил долину, заиграл на весенней зелени. Стало веселее, спокойнее. Кони настойчиво запросили повода. И едва всадники тронули их шенкелями, как рванулись вперед размашистой рысью.

Жаль, что людям не пришлось сохранить память об этом чудесном утре. Горы встали будто рядом, подняв в небо седые вершины — там белели снега и льды. Голубые, синие и изумрудные склоны, притуманенные легкой дымкой, спадали к самой дороге. Она тянулась, одетая в зелень деревьев, у берега буйного Шахимардан-сая. Он сверкал зеленоватым хрусталем ледниковой воды — урчал, звенел, стучал камнями, торопился куда-то. И все вокруг пело, откликалось на эту бесконечную, неумолчную игру струй.