Роуз Тремейн - Реставрация

Я уже был готов рассказать Селии, что птица — подарок — нет, взятка — от soidisant [44] Так называемого (фр.). портретиста Илайеса Финна и не имеет никакого отношения к королю, но, подумав, решил этого не делать. Конечно, мне было больно видеть своего любимца, индийского соловья, в таком плачевном состоянии, но в то же время я начинал получать удовольствие от этого рискованного предприятия — не хотелось, чтобы Селия покинула меня в самом его разгаре.

Не тратя времени зря, я приступил к кровопусканию — уловив слабую пульсацию под перьями на бедрышке, я сделал крошечный надрез скальпелем с выгравированной надписью: Меривел, не спи! На белую тряпку брызнула темная венозная кровь. Раньше мне никогда не приходило в голову делать флеботомию птице, и я понятия не имел, сколько надо выпустить крови и когда ее остановить. Через несколько минут Селия взглянула на меня, в ее глазах было сострадание. Немного крови пролилось на ее руки, и желание поскорее вытереть кровь с ее рук побудило меня взять марлю и забинтовать ранку. С забинтованной ножкой соловей вызывал еще больше жалости. Селия взяла его в руки и поднесла к лицу, прислушиваясь к сердцебиению. Я тем временем постелил чистую тряпочку на дно клетки, Селия положила туда птицу, а я стал протирать спиртом инструменты, прежде чем убрать их.

— Мы сделали все возможное, — сказал я Селии. — К утру подействует слабительное, и тогда будет ясно, стало ли ему легче.

— Завтра ты опять пустишь кровь?

— Может быть. Я не знаю точно, сколько в нем крови.

Селия встала.

— Почему ты бросил медицину, Меривел? — вдруг спросила она.

Избавлю вас от пересказа последующего разговора, в нем я пытался объяснить Селии, как сильно подействовал на меня вид черепа ее отца, игравшего на нашей свадьбе, и как я чуть не упал в обморок от сознания, что мне известны названия всех костей и сухожилий. Я говорил, но видел, что Селия мне не верит. Она обвинила меня в том, что я сам не знаю, в чем мое спасение, и назвала меня трусом. Раненный в самое сердце, я хотел было уйти, снова лечь в постель и уже стал укладывать инструменты, но тут Селия дотронулась до моей руки.

— Пожалуйста, не уходи, Меривел. Прости, если я заговорила о том, что меня не касается.

Я не знал, что ответить. С Пирсом было легче: обидевшись на него, я мог разрядиться, сказав что-нибудь оскорбительное о Джордже Фоксе или о половнике, но, хоть я и был зол, мне не хотелось огорчать Селию. В конце концов я предложил разойтись по комнатам, но Селия, похоже, намеревалась дежурить у клетки и хотела, чтобы я оставался с ней.

Я ощущал смертельную усталость. Сознание того, что я снова взял в руки скальпель, разволновало меня. Мне хотелось лечь в постель и мечтать, воображая себя русским в шубе из горностая, ликующим среди снегов. Но что я мог поделать? Ведь эта январская ночь была особенная: моя жена впервые попросила меня побыть с ней. Как я мог отказать?

Я сразу же понял, что без еды мы долго не продержимся. Будить Кэттлбери не позволяла совесть, и потому, взяв свечу и потуже затянув на себе одеяло, я, минуя ледяные коридоры, отправился на кухню, откуда вернулся с подносом, на котором лежали: остывший пирог с мясом, холодная жареная цесарка, свиная колбаса и бутылка вина.

Ломберный столик, бывший совсем недавно операционным столом, превратился в обеденный. Мы ели руками и пили вино прямо из глиняной бутылки. Еда и огонь в камине смягчили боль в моем позвоночнике и заставили предательски покраснеть нос Селии.

Когда мы закончили трапезу, Селия запела. Она пела колыбельную, очень красивую, а потом шепотом поделилась со мной тайной надеждой, что король подарит ей ребенка. Как раз об этом она писала ему в письме, когда услышала слабый шум, — это с жердочки упал соловей. Увидев в этом нехороший знак, она тут же бросила письмо в огонь и побежала будить меня. Я не знал, что сказать Селии по поводу ее «тайной надежды», хотя меня испугали ее намерения. В конце концов я уронил голову на стол прямо на кости от цесарки и моментально заснул, а проснувшись, услышал плач Селии.

Я выпрямился. Из окна лился серый свет — близился рассвет. Огонь в камине почти погас. Селии за столом не было, она стояла на коленях у клетки.

— Он умер, Меривел, — сказала она. — Он точно умер.

Я опустился на колени рядом с ней. Соловей лежал в мутной зеленоватой лужице — последних его испражнениях, вызванных слабительным. Окостеневшее тельце говорило о том, что он и в самом деле мертв, но, по правде сказать, меня это не очень огорчило: ведь рыдающая Селия, ища утешения, упала мне на грудь, и три или четыре минуты я, стоя на коленях, держал ее в своих объятиях. Мне ужасно хотелось целовать и ласкать ее, но я сдерживался. Наши головы соприкасались, я гладил ее волосы.

Спустя два дня после того, как мы в парке, рядом с могилой Минетты, похоронили индийского соловья, повалил снег. Тогда-то к моему дому приехал на тучной серой лошади мужчина. Звали его сэр Николас Хогг. Он сообщил мне, что является мировым судьей прихода Отбуа-ле-Фэлоуз, куда входит и Биднолд. На прошедшем недавно ежеквартальном собрании прихода меня — как владельца поместья Биднолд — выбрали приходским попечителем по призрению бедняков.

Я пригласил судью Хогга в мой кабинет. В тот день моя одежда была менее яркой, чем обычно. Селия настояла, чтобы я носил demi-deuil [45] Полутраур (фр.). по несчастному соловью, и Хогг, похоже, принял меня за обстоятельного и серьезного человека.

Я поинтересовался, что входит в обязанности попечителя, и Хогг ответил, что эти обязанности весьма необременительны. «В настоящий момент в Норфолке немного бедняков, и они не очень портят общую картину», однако я всегда должен помнить, что бедняки делятся на три категории.

— На три категории? — переспросил я. — И каждый укладывается в одну из них?

— Да. На нашей территории встречаются Беспомощные бедняки, Здоровые и Ленивые.

— Ага, — отозвался я.

— От попечителей по призрению ожидают, что они не ошибутся в причислении бедняков к определенной категории: ведь ошибка непременно заставит бедняка предстать перед мировым судьей и тем самым отнимет у того драгоценное время. Поэтому спешу вас предупредить, что чаще всего ошибаются, не зная, куда отнести бедняка — к Беспомощным или Ленивым: ведь многие лентяи притворяются беспомощными и могут обмануть неподготовленного человека. Полагаю, вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Следовательно, ваша главная задача — не ошибиться при классификации. Представьте, что вы видите человека, просящего милостыню у большой дороги, — как определить, к какой категории он относится, Беспомощный он или Ленивый?

Я немного подумал. У меня возникло мгновенное искушение легкомысленно заметить, что при дворе многие предпочтут, чтобы их считали, скорее, Ленивыми (впрочем, таковыми они и были), чем Беспомощными, то есть импотентами (некоторые действительно ни на что не годились, но всячески это скрывали, прибегая к хитроумным уловкам). Однако я положил отнестись серьезно к новым обязанностям, поэтому ответил, что сначала внимательно осмотрю этого человека, чтобы понять, насколько он здоров, — не изувечен ли, не болен, не ранен, потом расспрошу, какие личные обстоятельства заставили его просить милостыню.