Роуз Тремейн - Реставрация

Я прикидываю, сколько ему может быть лет, и прихожу к выводу, что около пятидесяти. Он прекрасно говорит по-английски — без единой ошибки, но с сильным акцентом. Пожалуй, его присутствие можно терпеть.

Мы пьем хорошее вино. Понемногу усталость моя отступает. Мы беседуем с герром Хюммелем о гармонии мадригала (предмет, о котором я почти ничего не знаю, а он, напротив, — очень много и это избавляет меня от необходимости самому вести разговор), и тут я вдруг вспоминаю сон, короли на крыше, мой вопрос: как овладеть искусством игры на гобое, и его совет: «учиться втайне». Я обрываю герра Хюммеля и предлагаю тост за короля. Мы поднимаем бокалы, я пью, с наслаждением смакуй вино. Мне становится ясно: приезд Финна — досадное событие, но присутствие герра Хюммеля может оказаться полезным. В голове моей зреет план, как использовать его временное пребывание в моем доме.

Я бросаю взгляд на Селию. Раскрасневшаяся от вина, она улыбается, но, конечно, не мне. Я опускаю взгляд ниже, позволяя себе несколько мгновений смотреть, как вздымается и опускается ее грудь.

Приближается мой день рождения. Я родился под созвездием Водолея, одиннадцатого знака зодиака, знака водоноса, этого скромного, но незаменимого трудяги, который носит из колодцев и рек воду — элемент жизненно важный для человеческого организма. Этот «водолей» представляется мне сутулым стариком, спина его искривилась под тяжестью деревянного коромысла, напрягаемого двумя полными до краев ведрами. День за днем, год за годом, пошатываясь, несет он свой драгоценный груз, но сила его убывает, и; двигаясь сквозь время, он ковыляет и спотыкается, расплескивает все больше воды и тем самым вызывает у древних богов раздражение сильнее самой жажды. С наслаждением дали бы они ему хорошего пинка в тощий зад или пронзили молнией обмотанную лохмотьями шею. Но они не могут этого сделать. Как бы жалок он ни был, без него не обойтись.

Несмотря на дату моего рождения, двадцать седьмое января, мне кажется, что у меня никогда не было ощущения своей исключительности. В детстве мать взирала на меня с любовью и, несомненно, лила бы слезы, если б меня задрал барсук в Воксхолском лесу. Вот и все. Она не хотела бы умереть, не подержав мою руку в своей. Учась на врача, я молился, чтобы мои знания и умения спасли от смерти хоть одного человека, однако не помню, чтобы это мне когда-нибудь удалось. Во время моего краткого горячечного пребывания в Уайтхолле я искренне верил, что становлюсь необходимым королю, но время показало: я себя обманывал. Позже стремился, чтобы Селия уважала, ценила меня, считала значительным человеком, однако по большей части она вела себя так, будто вовсе меня не замечала. А после приезда Финна, узнав, что королем заказан ее портрет, она перестала относиться ко мне как к своему попечителю. У нее не было сомнений: когда портрет будет написан, король призовет ее к себе, тем дело и кончится. И у нас никогда не сложится дуэт, о котором я мечтал. И все же я продолжаю ей угождать. Ее голос по-прежнему до глубины души трогает меня — это не передашь словами. Сидя рядом с ней перед камином в Комнате Уединения или за обеденным столом, я борюсь с желанием прикоснуться к ней. Если она вернется в Кью, я знаю, что буду горевать. Возможно, буду даже писать ей глупейшие письма со словами, которые я никогда не решусь сказать в глаза. Ведь я парадоксальное явление — Водолей, без которого можно обойтись. Я лежу растянувшись, как последний болван, в сточной канаве via délia, vita. [48] Жизненный путь (итал.). Я упал под тяжестью ведер, только наполнены они не водой, а моими страстишками и тщетными мольбами; и никто не давал мне пинка.

Мне исполнится тридцать восемь лет. Я уже придумал, как проведу начало, середину и конец этого дня. Буду спать долго в надежде, что мне приснится теннис (этот вид спорта подарил мне ни с чем не сравнимые минуты счастья). Несколько утренних часов проведу с учителем музыки Хюммелем, следуя секретному плану, местом осуществления которого, к сожалению, стал холодный летний домик. Днем буду рисовать русских. Вечером организую какую-нибудь развлекательную программу, найму музыкантов, приглашу господина Джеймса де Гурлея («месье Дегуласса» — к нему я теперь испытываю родственное чувство, зная, как его третируют в свете), его жену и дочерей на ужин и танцы. Селии буду почаще подливать шампанское — надеюсь, она от этого подобреет.

По мере приближения дня рождения погода становилась все лучше — к утру подмораживало а днем солнце с чистого, не затянутого облаками неба резало лед, как алмаз. В такие дни было приятно гулять в парке с учителем музыки, слушать, как он поддакивает моему плану; последний заключался в том, чтобы, когда Селия позирует для портрета, уединяться вдвоем там, где нас не могут услышать (я предлагал погреб, но Хюммель смертельно боится крыс, и потому мы остановились на летнем домике) и где маэстро мог бы тайно обучать меня игре на гобое. Я объяснил ему, что времени у нас мало: еще до наступления весны жена моя, скорее всего, вернется в Лондон. «До того, как я ее потеряю и не увижу месяцы или даже годы, самое большое мое желание исполнить вместе с ней хотя бы одну из ее песен — с меня хватит всего одной, — но мой аккомпанемент должен быть прекрасным. Если вы поможете мне в этом, герр Хюммель, благодарность моя будет безгранична».

Учитель музыки окинул меня взглядом, словно надеясь разглядеть на поверхности столь безнадежного материала какие-нибудь признаки музыкальности. Ничего не обнаружив, он вежливо улыбнулся (на его месте не отличающийся хорошими манерами Финн глумливо усмехнулся бы) и пообещал сделать все, что сможет. Да, первое впечатление меня не обмануло: он оказался приятным и порядочным человеком — только таким и мог быть друг сэра Джошуа. Теперь я на своей шкуре испытаю, насколько верный совет дал Селии. Наделяет ли музыка мудростью? Утончает ли душу? Если б каждый житель Англии мужского и женского пола бренчал на струнах или посвистывал на дудочке, стал бы коллективный разум нации спокойнее и самодостаточнее?

Перехожу к вечеру двадцать седьмого января 1665 года, дня моего тридцативосьмилетия, чтобы рассказать о некоторых вещах, которые ворвались в мою жизнь и нарушили запланированный ход событий. (Замечу, кстати, что нахожу сочетание «ворвались и нарушили» чрезвычайно сильным; не думаю, что оно существовало в языке, пока ученые мужи короля Якова не извлекли его из древних священных текстов и не ввели в повседневный язык.)

День начался не так, как я себе представлял. Я проснулся чуть свет под бирюзовым балдахином, хотя хотел спать долго, наслаждаясь спортивными сновидениями, и неожиданно задумался: могу ли рассчитывать получить в этот день подарки? Я по-детски радуюсь подаркам — всяким, даже самым пустяшным, и испытываю глубокую благодарность к дарителям. Мысль, что в свой день рождения я могу остаться без подарка, меня не радовала. В такие грустные минуты я мечтаю не только увидеть короля, но быть им, ведь он всегда окружен людьми, которые рвутся первыми сложить подношения к его ногам.