Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга первая

Последнее сражение между правительственными, английскими частями, с одной стороны, и отрядами Ходоу-сердара, с другой, произошло в середине сентября 1920 г. в пограничном районе…

Автор книги в эти годы встал на путь активной освободительной борьбы в Хорасане, которая в последние годы разгорается с новой силой под руководством Мухаммед-Тагихана. Позднее эту борьбу возглавил сам Г. Гулам-заде и другие.

Книга Г. Гулам-заде «Гнев» — прежде всего подлинный и волнующий документ национально-освободительного движения в Хорасане. В ней описана тяжелая жизнь и пути борьбы за счастье не только самого автора книги, но и всего иранского народа.

Правдивость, острота темы и занимательность, несомненно, обеспечат книге успех среди читателей.

X. Атаев,

кандидат исторических наук.

Последним прощался с нами Тарчи Абдулло. Он шел целый фарсах [1] Фарсах — расстояние — 7 км. , все не мог наговориться с отцом. Когда дорога стала подниматься и гору, Абдулло наконец остановился и молитвенно поглядел и небо. Поочередно он обнял всех нас — ребятишек и отца, только с мамой попрощался за руку, мотнул головой, как недовольный чем-то, и быстро, не оглядываясь пошел назад, и Киштап. Мы двинулись дальше.

Отец держался бодро, хотя было заметно, что бодрился он через силу. У матери губы плотно сжаты. Мать молчала. По щекам мамы текли слезы.

Дорога сильно избита. Ослы шли медленно. Мы — сорванцы — забегали вперед, брало любопытство, хотелось видеть что-то новое, необыкновенное. Иногда мы отрывались от своих на порядочное расстояние. Садились и ждали, пока приблизятся ослы с поклажей. Издали было видно, как трудно они шли в гору, прогибаясь под тяжкой ношей. Мать шагала сбоку, придерживала узел с тряпьем. Шла она походкой обреченного: смотрела себе под ноги. Черный платок был надвинут до самых бровей, а широкая длинная юбка липла от ветра к коленям. Я понимал, как тяжело покидать матери родные места. Сколько повидала она здесь горького и так ничтожно мало радостного… Но здесь прошумела ее невозвратная молодость. Ома шла печально глядя под ноги. Она не осмеливалась кинуть последний взгляд на эту богатую и горемычную землю. С опущенными глазами вышагивал и отец. Только мы — беззаботные дети — радовались неожиданному путешествию.

Об отъезде в Боджнурд я узнал за день до шумных сборов в дорогу. Не испугался и не обрадовался, хотя с каждой минутой меня разбирало любопытство: какой он, интересно, город? Большой или маленький, есть ли там горы и холмы, есть ли сады и соловьи. Почти весь день бродил я по Киштану, болтал про эту новость с мальчишками. Друзья расценивали наш отъезд по-разному. Одни меня считали счастливчиком: вот, мол, теперь наешься вдоволь лаваша и мяса; другие пугали, что в городе негде жить, все наши сельские ютятся в мусорных ящиках и питаются вместе с собаками объедками. Накануне мы поссорились с Мухтаром; я так и не заговорил с ним. Я не знал, кто из нас должен был подойти первым. С утра до ночи Мухтар помогал отцу в кузнице. А вечером, когда мы собирались на поляне и начинали возню, игры, он нарочно избегал меня, крутился с другими ребятами.

Когда нас провожали киштанцы, я видел Мухтара: он стоял в толпе вместе со всеми мальчишками. Те махали руками и кричали что-то в напутствие, а Мухтар стоял, сунув руки в карманы штанов, взгляд его был скучным. Так захотелось вернуться, попрощаться с ним потеплее, но не хватило сил побороть свою проклятую гордость.

В дороге я постепенно забыл о Мухтаре. Переменчивые горы, поросшие кустарником и деревьями, всякая живность: птицы, звери, а впереди бесконечная манящая даль, — все это настроило на новый, дорожный лад. Грусть улетучивалась, грезился город — волшебный, загадочный город. Он вставал в моем воображении высотой больше горы Джадж, весь белый, а на стенах величавые птицы-павлины. И, конечно, я думал о том, что в городе придет конец всем нашим бедам. Жизнь там у нас будет привольная и богатая. Я настолько был переполнен мечтами, что не удержался, стал высказывать их вслух. Мама даже не взглянула на меня, только горько улыбнулась уголками губ и еще ниже, на самый нос надвинула платок. Отец отнесся к моим волшебным видениям и наивным восторгам более спокойно, чем мать.

— Да, Гусо, — протянул он с видом философа, — когда человек теряет свой дом, то весь мир становится ему домом. А это не так уж плохо. Главное — смелость и терпение… — Высказав это, он засмеялся с задором мальчишки, хлопнул меня по плечу и притянул к себе. — Не робей, Гусо, вся твоя жизнь впереди. Чем быстрее ты вступишь с ней в поединок, тем лучше. Жизнь надо устраивать смолоду, а в старости — зачем тебе богатство и радость? Будь смелее, напористей, сынок!..

Мы движемся вперед. Смелость моя вдруг куда-то исчезает, когда ослы как бы ощупью вышагивают над глубокой пропастью, а за ними, почти не дыша, ступаем мы все. А терпение?.. Оно начинает меня покидать: ведь с утра до вечера жжет голову и плечи солнце, а во рту горько и сухо.

Идет-бредет наш маленький караван из Киштана в Боджнурд. Глава семьи и проводник — отец. Добрались до холма Буржан. Отсюда последний раз можно взглянуть на Киштан. Я останавливаюсь, смотрю и вдруг чувствую неодолимую тоску и горечь утраты. Кажется, голос мой плаксив и дрожит:

— Мама, а мы вернемся в Киштан?!

— Вернемся, сынок. Не всегда же будет голод… Придет и урожайный год. Тогда и возвратимся в свой Киштан.

Спустились с холма, движемся по цветущей долине. Идем тихо. На пути — то стадо джейранов, то высоко над головой клином тянутся крикливые журавли. Слышен их беспокойный крик. Отец запрокинул голову, увлеченно и смешно машет рукой, и вдруг поет:

Отец тянет басом. Громко поет. Журавли на какое-то время умолкают. Они слышат песню с земли, она им, наверно, нравится. Отец перестал петь, самозабвенно машет птицам рукой. Вожак стаи грозно курлычет, и получается, будто он ворчит на отца. Мы — детвора — хохочем, а птицы тем временем переваливают через холм и скрызаются в синей дали.

И опять идут-бредут наши ослы. Снова подъем в гору, к вершине Пальмиса. Восхождение длится несколько часов. Мы порядком устали. Ноги как колотушки, в голове гудит, по всему телу разливается слабость. Но вот и вер-шина. Из-под огромного валуна в тени бьет небольшой родничок. С какой жадностью мы припадаем к воде и пьем, пьем… Потом сидим на зеленом травяном ковре, уплетаем свой обед. Обед — из двух блюд: хлеб и вода. Но какой аппетит! Можно съесть высокую стопку чурека я не насытиться. Только где взять много чурека? В тряпице у матери немного сухарей, вот и едим их. Мочим в воде и запиваем водой.