Николай Гейнце - Генералиссимус Суворов

— Гм… — вместо ответа промычал граф.

— Эх, посмотрю я на тебя, пан Станислав, что значит, всю жизнь возится с бабами. Сам ты стал баба бабой. Кажется, юбка для тебя милее отчизны.

Станислав Владиславович повел на приятеля своими блестящими глазами, которые, казалось, были подернуты маслом.

— В нелюбви к отчизне и в том, что я не жертвую для нее, чем могу, меня, кажется, никто упрекать не может, да и не имеет основания. Сколько денег уже перешло через мои руки в конфедератскую кассу! Не думаешь ли ты, что мне приятно возиться с этим ходячим скелетом графиней Олизар или с этими толстопузыми москальками? Однако я вожусь, как ты выражаешься, с этими бабами, обираю их и для себя, и для отчизны. Графиня, конечно, жертвует отдельно на дело отчизны, но сумма этой жертвы зависит от большей или меньшей моей к ней любезности. А москальки, те дают только мне, и только за меня. Но я аккуратно одну треть отдаю в братскую кассу, ты, как ревизор, можешь осмотреть мои книги, в них записаны все мои доходы, и убедиться, что я не утаиваю ни копейки.

— Ты мог бы отдавать и половину, пан Станислав.

— Нет, не мог бы, — спокойно возразил граф Довудский, — я живу и так совершенно в обрез, но моя жизнь стоит дорого…

— Можно себя и стеснить для отчизны.

— Нет, именно для отчизны я и не могу стеснять себя, так как только путем такой жизни я могу добывать те средства, треть которых идет на патриотическое дело, две же трети — это расходы.

— Но согласись все же, пан Станислав, что твоя миссия из приятных и твоя служба отчизне не может назваться тяжелой.

— Этого тоже сказать нельзя. У меня есть на это способность, но ведь каждый и выбирает дело по способностям. Но подчас играть в любовь с каким-нибудь мастодонтом, от которого пахнет луком и потом, нельзя назвать приятным и легким. Наконец, графиня… — Все лицо Станислава Владиславовича исказилось выражением мучительного омерзения.

— Пусть будет по-твоему. Бывают, конечно, и неприятные экземпляры, но, в общем, попадаются и сладкие паненки.

Граф ничего не ответил и лишь презрительно усмехнулся. Сигизмунд Нарцисович не заметил этой усмешки и продолжал:

— Значит, занятие твое не без приятностей и удовольствия, между тем как я эти дни не только что измучился, но рисковал жизнью… рисковал заразиться этой хлопской болезнью… И все это для дорогой отчизны!.. — хвастливо проговорил Кржижановский.

— Тут нечем хвастаться. Это одна глупость, — невозмутимо произнес граф.

— То есть как глупость? — вытаращил на него глаза Сигизмунд Нарцисович, остановившись посредине кабинета.

— Очень просто, — тем же спокойным тоном продолжал Станислав Владиславович. — Это все равно, если бы я залез на Ивановскую колокольню, бросился бы вниз и разбился вдребезги, заявив, что я это делаю для моей отчизны. Мне было бы больно, а отчизне ни тепло, ни холодно.

— Нелепое сравнение. Что же тут похожего на то, что делали эти дни я и другие наши?

— Что же вы делали?

— Как что? Мы исполняли целый хитро задуманный план. Ты знаешь ведь, что на фабриках, где много наших, ведется пропаганда католичества, и довольно успешно. Патеру Флорентию удалось убедить одного из таких новообращенных, сметливого москаля, что ему во сне было видение, что будто бы ему явилась Богоматерь, образ которой у Варварских ворот, — мы знали, что этот образ позабыли москали, — которая сказала, что за то, что ей более тридцати лет не ставили свечей и не пели молебнов Бог хотел поразить Москву каменным дождем, но лишь по ее молитве смилостивился и наслал трехмесячный мор. Ты хорошо понимаешь, что прием гашиша, с предварительно умело патером Флорентием направленными мыслями москаля, сделало все это дело, и парень убежден, что действительно видел Богородицу и удостоился беседы с нею.

Кржижановский остановился.

— Что же дальше? Это становится интересным; я не знаю всех этих подробностей, — заметил граф Довудский.

— Подготовив его, таким образом, патер Флорентий послал его к одному из попов открыть тайну и испросить благословение на сбор денег на «всемирную свечу» Богородице. Поп дал благословение, рассказал о сне попадье, а та соседям, и в один день весть «о дивном сне» облетела весь город. Глупый парень начал успешно собирать деньги в сундук, данный ему патером Флорентием, и еще успешнее — рассказывать свой сон, даже вполне убежденно, как это случается со многими, дополняя его своей фантазией. Народ разиня рот слушал его, и деньги сыпались в сундук патера. Попы выставили свои аналои и принялись служить молебны.

— Но ведь собранные деньги не могли попасть в наши руки, они должны были идти на пользу православных церквей, — вставил Станислав Владиславович.

— Нам и было на руку то, что так думал архиепископ Амвросий. Через близких к нему мы сумели натолкнуть его на мысль, что сборища у Варварских ворот вредны во время эпидемии и что сундук с деньгами следует опечатать, а то собранная в нем довольно крупная сумма может быть украдена. Амвросий полетел к Еропкину. О чем они там беседовали, я не знаю, только на другой день Еропкин распорядился взять сундук.

— И что же?

Это был самый удобный момент, чтобы взбунтовать чернь, и я, и несколько наших воскликнули: «Богородицу грабят!» Если бы ты видел, что произошло. Несчастные стряпчие и отряд солдат были положительно смяты и умерли под ногами толпы, не успев крикнуть. Сундук исчез.

— Куда же он девался?

— Не беспокойся, он был доставлен в целости патеру Флорентию. В нем оказалось более двух тысяч шестисот рублей медью и серебром. Попы убрались восвояси, а то несдобровать бы и им. Я тогда крикнул: «Наибольшие грабят Богородицу». Крик этот был подхвачен, и толпа повалила в Чудов монастырь, а затем в Донской. Амвросий был убит. Еропкин остался цел только потому, что успел вызвать войска. Это глупое быдло испугалось первой картечи, и теперь все спокойно.

Последние слова Кржижановский произнес с явным сожалением.

— Но цель достигнута, деньги добыты, — проговорил Станислав Владиславович.

— Достигнута наполовину меньше, на одну десятую. Не такова была цель, для которой был составлен такой хитроумный план.

— Какая же?

— Возмутить всю московскую чернь, сообщить это возмущение окружным городам, довести его до Петербурга, охватить, наконец, всю Россию и таким образом отвлечь внимание русского правительства от наших дел.

— Вот это-то я назвал глупостью, — заметил хладнокровно граф Довудский.

— Почему?

— Да потому, что русских можно взбунтовать не против Бога и царя, а за Бога и за царя, а такие вспышки скоропреходящи, так как ни их Бога, ни их царя никто у них не отнимет.

— В этом ты, пожалуй, и прав, — после некоторого раздумья заметил Сигизмунд Нарцисович.