Николай Гейнце - Генералиссимус Суворов

— Так зачем же было рисковать собой, когда было ясно, что цель недостижима?

— А деньги?

— Какие это деньги!

— Ох, пан Станислав, не говори, две тысячи шестьсот рублей — все же деньги, а они так нужны, ой как нужны нашим братьям.

— Однако я пойду, переоденусь, сброшу с себя эту хамскую одежду, — сказал Кржижановский и прошел в следующую за кабинетом комнату, служившую спальней.

Граф Довудский остался сидеть, так же неподвижно углубившись в чистку своих розовых, выхоленных ногтей.

Через четверть часа Сигизмунд Нарцисович снова появился в кабинете. Он был совершенно неузнаваем и по костюму, и по прическе вполне соответствовал понятию о скромном гувернере княжеского дома. Таким именно видели мы его в первых главах первой части нашего рассказа.

Несколько раз он прошелся, молча по кабинету. Молчал и граф Довудский.

— Тебе, пан Станислав, предстоит приятное дело.

Граф, углубленный в чистку своих ногтей, не отвечал ничего.

— Слышишь, пан?

— Слышу, какое?

— Надо будет увлечь княжну Баратову

— Княжну Баратову? — встрепенулся Станислав Владиславович. — Александру Яковлевну?

Он бросил подпилок для ногтей на стол.

— Да.

— Это невозможно.

— Невозможно для пана Станислава! Да разве есть что-либо для него невозможное относительно женщин?

— Относительно многих, может быть, ты и прав, но относительно некоторых есть невозможное. К числу этих некоторых или, лучше сказать, во главе их стоит княжна Баратова.

— А хороша?

— Кривобокая…

— Даже этот недостаток не уменьшает ее красоты… В ее глазах целое море блаженства.

— Да ты, пан Сигизмунд, кажется, сам в нее влюблен… Разве уже твое сердце остыло к княжне Варваре? — хладнокровно прервал патетический монолог Кржижановского граф Довудский.

— Я не так непостоянен, как пан Станислав, но с княжной Александрой Яковлевной мы друзья, — отпарировал Сигизмунд Нарцисович.

— А я не могу похвастаться и этим. Напротив, при встрече в обществе она обдает меня такою холодностью, что я боюсь простудиться… При встречах же на улицах и бульварах она еле кивает мне головой почти с презрительным видом.

— Значит, она тебя ненавидит.

— Похоже на это.

— Тем лучше, пан, ты знаешь французскую пословицу, что от ненависти до любви один миг.

— Ты несколько ее переиначил: от любви до ненависти, а не наоборот. Но не в этом дело, я постараюсь, не ручаясь за успех, хотя предвижу полнейшее фиаско. Это будет уж не моя вина.

— Конечно.

— Итак, княжна — твой друг.

— Да… Она любит со мной беседовать.

— А между тем брат твоего друга, как кажется, собирается причинить сильное сердечное горе… Я вчера слышал, что князь Владимир это лето и часть осени усиленно ухаживал за твоей княжной Варварой Прозоровской.

— Пусть, — дрогнувшим голосом произнес Кржижановский, — пусть он даже будет объявлен женихом, но мужем ее он не должен быть и не будет.

— Почему не должен?

— Потому, что его сестра, которая отдается в твое распоряжение, должна быть богаче, нежели она есть…

— То есть…

— То есть получить наследство после брата.

— И тобой приняты уже меры?

— Он будет лечиться от мигрени пилюлями патера Флоренция.

— А княжна Александра знает это?

— Она не захочет этого знать.

— При таких условиях я впоследствии могу, пожалуй, иметь у нее успех, — задумчиво произнес Довудский.

Раздавшийся звонок прервал беседу приятелей. Пан Кржижановский черным ходом отправился домой.

Слух, распространившийся в московских гостиных об усиленном ухаживании князя Владимира Яковлевича Баратова за княжной Варварой Ивановной Прозоровской, сообщенный Сигизмунду Нарцисовичу Кржижановскому графом Довудским, имел свои основания.

Всю зиму, предшествовавшую роковой зиме 1771 года, князь Владимир Яковлевич был постоянным, бессменным кавалером княжны Варвары на московских балах вообще и на балах и вечерах московского Дворянского собрания.

В Москве в описываемое нами время, до посетившего первопрестольную столицу несчастья, жилось весело и привольно. Здесь жило множество богатых и знатных бар, по зимам съезжались ближайшие и даже отдаленные помещики тратить получаемые оброки и вывозить дочерей в свет с целью пристроить их за «хорошего человека».

Балы и праздники сменялись одни другими в каком-то чудном калейдоскопе. Вечера дворянского собрания были положительно ярмарками невест.

Княжне Варваре Ивановне Прозоровской шел в то время семнадцатый год. Она была тем распускающимся бутоном, который пленяет взор своею свежестью и наполняет окружающую атмосферу тонким благоуханием, обонять которое составляет неизъяснимое наслаждение. Он имеет особенно притягательную силу для поживших людей, к которым, как мы знаем, принадлежал и князь Баратов.

После первой же встречи на балу с князем Иваном Андреевичем и княжной Варварой князь Баратов сделал визит и стал посещать дом. Он сумел понравиться старому князю своею почтительностью и, главное, умением слушать, качество, которое особенно ценят старики, любящие поговорить о старине, в молодых людях.

Нельзя сказать, чтобы мысль, что князь может представить блестящую партию для его дочери, не была одной из причин благоволения Ивана Андреевича к молодому человеку.

Ухаживание князя Владимира Яковлевича за княжной Варварой отличалось таким тактом и сдержанностью, что молодая девушка невольно расположилась к своему новому знакомому, была с ним проста, наивна, откровенна и задушевно-весела.

Князь, надо отдать ему справедливость, избрал один из удачнейших способов ухаживания за такими полудевушками, полудетьми, какою была княжна Варвара Ивановна. В большинстве случаев эти чисто товарищеские отношения переходят с течением времени в иное, даже подчас сильное и непременно прочное чувство. Но нет правила без исключения.

Случается, что такие отношения кристаллизуются в привычку, и сердце девушки-ребенка остается чуждым чувству любви в смысле проснувшейся страсти. Этот ее друг, почти брат, так навсегда и остается другом и братом.

Это-то и случилось с княжной Варварой Ивановной по отношению к князю Баратову. Их дружеские, по-детски со стороны княжны, товарищеские отношения еще более крепились тем, что княжна Варвара, несмотря на разницу лет, подружилась с сестрой князя, Александрой Яковлевной.

Княжна Варвара положительно обожала последнюю, и та за это внушенное ею чувство платила молодой девушке признательной привязанностью.

Оба княжеские дома стали в короткое время очень близко друг к другу. Это не осталось незамеченным московскими светскими кумушками, и те разнесли об этом весть по всем светским гостиным, где даже заговорили о сватовстве еще тогда, когда о нем не было и речи.