Валентин Лавров - Катастрофа

— Вот и я, профан в военном деле, задавал этот же вопрос Врангелю и его окружению. Вразумительного ответа не дождался. Заверения Петра Николаевича о неприступности Крыма стоили в конечном счете жизни тысячам людей, не успевшим бежать от большевиков.

— Вам, Иван Алексеевич, надо лишь представить то, что я увидал в последний свой вечер в Симферополе. Ничто не предвещало надвигающейся опасности. Население, загипнотизированное уверениями о неприступности Крыма, гуляло в кафе и ресторанчиках, сидели семьями за вечерними самоварами, в театрах шли спектакли.

Бунин покачал головой:

— Узнаю нашу российскую беспечность!

— Зато ночью, когда стало точно известно, что большевики подходят к городу, началась страшная паника. Дома были освещены, по улицам громыхали обозы, люди с пожитками неслись в порт — лишь бы вскочить на любую водоплавающую посудину и бежать от убийц.

Я решил было остаться, чтобы бороться с большевизмом. В борьбу с ними, — находясь на другом берегу, — я не верю. Но семья убедила меня, что необходимо бежать. Что творилось, Господи, представить страшно! Все подлое и низкое, что людьми обычно тщательно скрывается, вылезло наружу.

Оболенский залпом выпил водку, долго сидел не шевелясь, уставившись отсутствующим взором в пол. Потом сказал:

— Особенно один случай запомнился. От Симферополя до Севастополя мы с великими муками добирались по железной дороге, на санитарном поезде. За нами, буквально по пятам, двигались большевики.

Вагоны, понятно, облеплены людьми словно муравьями: висят на подножках, залезли на крыши, между вагонов — на буфера, рискуя при малейшем толчке полететь прямо на рельсы.

И вот, когда мы вручную растолкали на подъеме состав и поезд начал набирать скорость, от соседнего, стоявшего на путях вагона отделился красномордый, широкий в плечах полковник. Он безуспешно пытался зацепиться за подножку последнего вагона. Одноногий солдат, угнездившийся со своим костылем на подножке, пытался полковнику помочь.

Нет, ничего не выходило. Полковник даже ногу не мог укрепить на подножке. А поезд все более набирал ходу.

Бунин, затаив дыхание, слушал рассказчика:

— И что же?..

Оболенский махнул рукой:

— Тот, кто не пережил нашего панического бегства, не поверит тому, что я увидел своими глазами. Полковник, осознав, что за поездом ему не угнаться, вдруг дернул руку, которую протягивал ему инвалид. Он свалил безногого на пути, а сам тут же взобрался на его место.

— Не может быть!

— Эх, Иван Алексеевич, еще как может!

— А вы потом не пытались поговорить с этим полковником?

— О чем с ним разговаривать?

Бунин подумал, что даже его беженские мучения бледнеют перед теми, что пережил Оболенский. С момента их последней встречи он заметно сдал: голова и бородка стали седыми, изрядно полысел, светлые умные глаза налились непроходящей тоской.

— Нет, я не говорил с полковником, — вновь произнес Оболенский. — Я вынул браунинг, попросил солдата, сидевшего рядом, крепче держать меня за ноги (я ведь с семьей ехал на крыше), свесился и окликнул:

— Эй, полковник!

Тот услыхал не сразу. Я крикнул громче. Когда он поднял лицо и увидал, что я целюсь в него, у него от ужаса отвисла челюсть. Я прострелил ему затылок. Потом долго не могли у мертвого отодрать от поручней руки: так он окаменело продолжал сжимать их.

— Разве Врангель не мог создать условий для эвакуации?

— Он мне очень «помог»! Выдал пропуск для прохода к турецким берегам на транспорте «Рион». Это случилось уже в Севастополе. Когда я спросил дежурного офицера, где стоит «Рион», тот выпучил глаза:

— Да «Рион» уже ушел!

Совершенно ошеломленный этим известием, я не знал, что делать. Вдруг увидал идущего мне навстречу французского офицера без руки. Я хорошо знал всех офицеров французской миссии, но этого видел в первый раз. Он был весьма красивым брюнетом, с лицом несколько восточным. Я рискнул обратиться к нему:

— Я князь Оболенский. Вы не могли бы оказать содействие в размещении на одном из французских судов?

К моему неописуемому удивлению, французский офицер вдруг ответил мне на чистейшем русском языке:

— Князь, я вашу просьбу немедленно передам адмиралу на броненосец «Вальдек Руссо». И не теряйте времени. Побыстрее соберите ваших спутников на Графской пристани. Мы скоро отходим.

Через час, не веря своему счастью, мы причаливали к броненосцу. Еще через час заработали могучие машины и русский берег стал удаляться. Толпа беженцев стояла на палубе и сосредоточенно глядела на берег, у многих на глазах были слезы.

По бухте шныряли лодки, набитые запоздалыми беглецами. Они подходили то к одному, то к другому пароходу, моля взять их на борт. Но эвакуация закончилась, несчастных оставляли на произвол судьбы.

Наш адмирал отдал приказ замедлить ход. Мы подняли на борт несколько человек, которым в Севастополь уже возврата не было. В туманной дали мы различали клубы дыма от вспыхнувших в городе пожаров, явственно слышали пушечную канонаду и пулеметную трескотню…

— Кто же этот таинственный благодетель-француз? — полюбопытствовал Бунин.

Оболенский вдруг улыбнулся:

— Вы, Иван Алексеевич, сейчас удивитесь. Этот милейший капитан носит фамилию Пешков. Он приемный сын Горького и родной сын Якова Свердлова, большевистского вождя. Впрочем, сын не разделяет политических убеждений отцов.

Через Константинополь я добрался до Марселя, а уже оттуда прибыл в Париж.

Бунин поднял рюмку:

— Выпьем за то, чтобы больше никогда на российской земле не было бунтов…

— Бессмысленных и беспощадных, — закончил Оболенский. — Пушкин знал, что говорил!

5

Гражданская война, вызванная большевиками, закончилась их победой. Они поймали в свои паруса ветер истории.

* * *

В октябре 1920 года великий кормчий революции Ульянов-Ленин успел заверить горячую аудиторию делегатов III съезда комсомола, что мечта всего передового человечества — коммунизм будет построен не позже чем лет этак через десять, ну, если с походом, то самое позднее — через двадцать.

То есть к 1930–1940 годам.

Как писал, сидя на севастопольских редутах Толстой, «гладко писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!».

Боевой задор рассеется, а овраги останутся.

Но пока что народом овладели идеи Маркса — Ленина, а чуть попозже и мудрого, родного и любимого Сталина — на несколько десятилетий.

Железной ленинской рукой миллионы россиян, не успевших разбежаться из дорогого отечества, были направлены — кто прикладом, кто штыком, а многие миллионы и через концлагеря! — к сияющим вершинам коммунизма.

1

Заканчивался первый год беженства.