Валентин Лавров - Катастрофа

— Так о чем спорим?

Савинков вкратце объяснил суть диспута.

— А ваше мнение, Василий Алексеевич? — спросил он.

Деликатный, мягкий характером, Маклаков улыбнулся:

— В августе девятого года я приехал в Ясную Поляну, за обеденным столом собралось более двух десятков человек. Лев Николаевич попросил уже после ужина винегрета. Софья Андреевна и Татьяна Львовна восстали против этого. Я редко видел Толстого таким возмущенным:

— Как вы смеете внушать мне, что есть, а чего не есть? Держите ваши мнения при себе, а меня не поучайте. Хотя бы своим возрастом я заслужил право на то, чтобы иметь собственное мнение.

— Вот и вы, мои хорошие, вполне заслужили своими заслугами и возрастом иметь то мнение, которое имеете. Если позволите, я вместе с вами выпью чашечку кофе с рюмкой коньяку. Эй, гарсон!

И немного позже Маклаков произнес с расстановкой:

— Теперь нельзя бросить камнем в русский народ. Русский народ— распят. Надо быть милосердным.

— Лучше не скажешь! — Бунин с чувством пожал Маклакову руку. — Да, Василий Алексеевич, нельзя бранить того, кто несет крестные муки.

3

Как-то к Бунину заглянул Алданов. В руках он держал небольшого формата книжицу в твердом полукожаном переплете.

— Когда я писал свою книгу «Ленин» — на французском языке, то, естественно, собирал всевозможные биографические материалы. Но вот только сегодня в «Доме русской книги» мне предоставили вот этот шедевр, — и Алданов протянул книжку Бунину.

На титульном листе он прочитал имя автора — «Г. Зиновьев». И название опуса — «Н. Ленин. Владимир Ильич Ульянов. Очерки жизни и деятельности. Петроград, 1918».

— Ценный труд, — Бунин саркастически улыбнулся. — А почему у Ленина инициал «Н.»?

— Это его стойкий псевдоним. Думаю, что это первая, вышедшая отдельным изданием биография большевистского вождя. Зиновьев положил в ее основу свою речь в сентябре восемнадцатого года. И тут же отпечатал массовым тиражом. Вы полистайте ее внимательней, много интересного обнаружите.

Едва Бунин углубился в созерцание этого труда, как его лицо расплылось в широкой улыбке:

— Ну и льстец, Гришка Зиновьев. Мало того, что издал подхалимскую биографию Ленина, он ее посвятил всего-навсего «дорогой Надежде Константиновне»!

Начав читать, Бунин уже не мог оторваться, то и дело вскрикивая:

— Вот это приподнес! Ай да сукин сын, Зиновьев! Ну, проходимец, совсем совесть потерял. Чей хлеб ест, того и песенку поет!

Вдруг громкогласный хохот сотряс хрустальные висюльки на люстре.

— Вера, — позвал, заходясь в смехе, Бунин.

Вера Николаевна, как всегда, хлопотала на кухне.

— Иди сюда, повеселимся вместе. Вот какие коленца Гришка Зиновьев выкидывает:

«Каждый пролетарий знает, что Ленин — вождь, Ленин — это апостол мирового коммунизма. (Аплодисменты.)… Мы, ученики, последователи Ленина, мы можем прямо и открыто сказать: да, мы стремимся к тому, чтобы хоть немного походить на этого пламенного трибуна международного коммунизма, на величайшего вождя и апостола социалистической революции, какого-либо знал мир. Да здравствует же товарищ Ленин! (Бурные аплодисменты.)».

— Да, действительно бурные, долго не смолкающие аплодисменты! — Бунин похлопал в ладоши. — Это как в известном водевиле. «Ваше величество, можете мне отрубить голову, но я правду вам в глаза скажу. Вы, ваше величество, гений!» Зиновьевская биография, этот чудесный труд, многое говорящий и о том, кто написал его, и о том, кому он посвящен. Большевистских вождей никак не обвинишь в скромности!

— Может, Ленин ничего не знал, ну, что печатает Зиновьев?

— Не думаю! Наверняка он внимательно проглядел текст. И прошелся по нему рукой мастера.

Алданов поддержал Бунина:

— У меня лежит забавная вещица. После выхода «Ленина» одна дама меня разыскала и сделала подарок. Это латунный жетон с изображением Ленина, вышедший в восемнадцатом году. Размер — двадцать восемь миллиметров. Красивая бронзовая медаль вышла в девятнадцатом — Ленин рядом с Марксом и Энгельсом. У вас она тоже есть?

— Нету пока! Но будет, тираж у нее большой.

Тиражи действительно были большими — как амбиции вождей.

4

В июле двадцать первого года в заплеванной и тифозной Москве умирал Юлий Алексеевич Бунин.

Пришедший к нему Борис Зайцев увидал высохшего от голода и страшных душевных мучений человека.

Горьким шепотом он выдохнул:

— Когда мы расшатывали самодержавие, готовили социальную революцию, разве мы думали, что выродится вот в такое…

Он пожевал бледными губами и, не подобрав подходящёго слова, надолго умолк.

— От Ивана писем не было?

Юлий отрицательно покачал головой.

— Нет, конечно. Разве из-за границы дойдет!

Через минуту грустно добавил:

— Нет, мне Ивана уже не видать, долго не протяну.

С тяжелым сердцем Зайцев простился с Юлием.

Усилиями Бориса Константиновича и еще нескольких литераторов удалось Юлия поместить в больницу, уже носившую имя уроженца Елецкого уезда, первого наркома здравоохранения Николая Семашко.

Когда племянник Юлия Алексеевича привез его в больницу, врач, посмотрев на прибывшего, задумчиво сказал:

— Медицинский уход у нас хороший, да вот с питанием… Прямо скажу, больных кормить нечем.

Юлий Алексеевич не затруднил собою, своей жизнью медицинский котел: на другой же день по прибытии он умер.

В сияющий солнцем и безоблачным небом горячий день, среди зелени и благоухающих цветов, скрипучие дроги привезли покойного на окраину города — на новое кладбище Донского монастыря.

Он вытянулся в дешевом гробике, маленький, худенький, чисто выбритый, окоченевшими членами глубоко утонув в подстилке, с навсегда неестественно согнувшейся головой на подушке и выражением какого-то удивления, какое нередко бывает на лицах мертвецов.

За дрогами шло несколько человек — старые друзья, остатки прежней «Среды». Первыми подняли гроб Телешов и Зайцев.

…Дорогой читатель! Если вам доведется быть в Москве, зайдите на новое кладбище Донского монастыря. Недалеко от входа, слева, стоит маленький холмик — здесь покоится тело Юлия Алексеевича Бунина.

5

В те же июльские дни, ничего толком не знавший о положении брата, Бунин получил открытку с почтовым штемпелем германского Висбадена.

Рукою Гиппиус было написано:

«Маэстро! Я нахожу, что вы бы не раскаялись, если бы приехали сюда. Зная ваш капризный характер и боясь ответственности, я вас не убеждаю; но зато нарисую беспристрастную картину…»

В самых ярких красках поэтесса воспевала прелести «дачной жизни»: удобное жилье, роскошная природа, дешевое питание…

И как самый заманчивый довод: «Жизнь здесь куда дешевле, чем в Париже».