Валентин Лавров - Катастрофа

…Увы, пройдет четыре года, и чувства Веры Николаевны, ее характер и смирение подвергнутся тяжелому испытанию. В жизнь Ивана Алексеевича придет Галина Кузнецова, даже не придет — ворвется: моложе его более чем на тридцать лет, с бесконечным женским очарованием, веселая, талантливая — она писала стихи и прозу, считалась ученицей Бунина. Конечно, ханжи тогда же осудили эту любовь: «Ах, как это можно!»

Бедные, дорогие, обойденные судьбой и нежностью ханжи! Бесконечно был прав Бунин, говоривший:

— И в семьдесят лет любят столь же страстно, как и в семнадцать!

Такое случается и у людей заурядных, а великий Бунин обладал натурой столь страстной, что и у юношей бывает редко. Так будем же снисходительны к замечательному мастеру и удивительному человеку!

* * *

…Здесь же, в Амбуазе, Бунин пишет свое бесподобное, очень ностальгическое стихотворение:

Бунин пометил это стихотворение 25 июня, но это наверняка по старому стилю, ибо все свои стихи он датировал именно этим, старым стилем.

* * *

Это лето чудесным образом стало весьма плодотворным. Бунинская поэзия обогатилась такими шедеврами, как «Морфей», «Сириус», «Зачем пленяет старая могила…», «Душа навеки лишена…», «В полночный час…», «Мечты любви моей весенней», «Венеция», «Пантера» и другими. Но в этом золотом цикле с радостью выделяю знаменитое — «Петух на церковном кресте»:

Это стихотворение написано в Амбуазе 25 сентября, а пятью днями раньше Бунин сделал запись в дневник — и тоже о мгновенье жизни и о вечности:

«Поет колокол St.Denis. Какое очарование! Голос давний, древний, а ведь это главное: связующий с прошлым. И на древние русские похож. Это большое счастье и мудрость пожертвовать драгоценный колокол на ту церковь, близ которой ляжешь навеки. Тебя не будет, а твой колокол, как бы часть твоя, все будет и будет петь — сто, двести, пятьсот лет».

Тогда же сказал в присутствии Мережковских:

— Хочу напечатать сборник избранных стихотворений. Нет, не теперь, через год-другой…

Мережковский нехорошо, не по-доброму посмотрел на Бунина, а Гиппиус вытянула в улыбке синие губы:

— Конечно, напечатайте! Вы поэт опытный… маститый.

Мережковские смертельно завидовали успехам Бунина. В эмиграции он оказался самым знаменитым, притом — как-никак! — был академиком. (Увы, в современных нам списках «вечных» имя Ивана Алексеевича мы не находим. Легко предположить, что в свое время он был лишен этого звания теми деятелями от науки, которые носили в карманах партийные билеты и послушно выполняли приказы кремлевских командиров — кого исключить, кого включить.)

Дмитрий Сергеевич, как всякий пишущий, почитал самого себя самым талантливым и великим. Его действительно много издавали, много переводили.

И вот пронесся слух: кого-то одного — Бунина или Мережковского— хотят выставить кандидатом на Нобелевскую премию.

Поэтому темнели лица супругов-литераторов, когда появлялся новый рассказ Бунина, выходила новая книга или появлялась восторженная рецензия.

«Избранные стихотворения» увидят свет лишь в 1929 году в издательстве «Современные записки» — 237 страниц, отпечатанных на отличной бумаге изящными крупными шрифтами. В сборник кроме старых войдут два десятка новых стихов.

Книга окажется весьма удачной, быстро раскупится. Гиппиус, естественно, отзовется ругательной рецензией.

Слава Бунина станет все время расти, дарование Мережковского— заметно чахнуть.

Мережковский, застенчиво растягивая в улыбке липкие губы, обратится с анекдотическим предложением:

— Иван Алексеевич, давайте составим нотариальное соглашение: в случае присуждения премии Нобеля одному из нас поделим ее, так сказать, по справедливости, то бишь поровну.

Бунин не выдержал, невежливо расхохотался:

— Что же это мы, того, неубитого медведя… ох, не могу…

Отдышавшись, принял уморительно смиренный вид:

— На ваш капитал, Дмитрий Сергеевич, никогда не посмею посягнуть. Да и кому же еще нобелевский миллион, только вам! И нуждаетесь вы сильно…

И дальше Бунин поступил с Дмитрием Сергеевичем несколько жестоко. Он таинственным шепотом произнес: — А мне теперь и деньги не очень-то нужны.

Мережковский встрепенулся:

— Почему?

— Никому не скажете? Я от всех скрываю, а то просить начнут…

— Слово даю! — Мережковский весь заходил ходуном.

— По национальной лотерее я выиграл двести тысяч! Возле Нотр-Дам купил один билетик, и вот…

Мережковский побледнел, зашатался. Бунин еще раз попросил:

— Только — ни слова!

В тот же вечер звонили Цетлины, Алданов, Куприн, еще кто-то:

— Поздравляем с крупным выигрышем!

Но самое забавное произошло недели через две. Случайно встретив Бунина в одной из редакций, Мережковский подлетел к нему:

— Иван Алексеевич, я что подумал: вы теперь с деньгами, вам тем более следует подписать соглашение…

Бунин строго посмотрел на просителя и наставительно произнес:

— Никак нет-с, любезнейший Дмитрий Сергеевич! Ведь деньги к деньгам идут. Так что нобелевскому миллиону прямой резон— на мой счет, к двумстам тысячам.

Взгляд Мережковского пылал ненавистью. «

Впрочем, народная примета в случае с Буниным не оправдалась. Когда мальчишка-посыльный принесет на виллу «Бельведер» в Грасе телеграмму о решении Шведской академии, то в доме не найдется нескольких су на чаевые, а единственные туфли Веры Николаевны будут находиться у сапожника на ремонте — по поводу очередного износа каблуков. И вообще все обитатели виллы, бунинские нахлебники — Галина Кузнецова, писатели Николай Рощин и Леонид Зуров, не говоря о хозяевах — Вере Николаевне и Иване Алексеевиче, уже давно будут пребывать во всяческом мизере — несытно кормленные, бедно обутые.

Впрочем, до этого крутого поворота судьбы Бунину придется хлебнуть лиха, испить из горькой чаши изгнанничества.