Валентин Лавров - Катастрофа

— Никаких высот, Зинаида Николаевна, нет. Просто пришел вас и Дмитрия Сергеевича проведать.

Но она продолжала в том же тоне, пока я не попросил ее перестать. Тут вышел Мережковский, сунул на ходу руку и шмыгнул в угол, мрачнее тучи… Еле высидел положенные 30 минут и ушел. Выходит так, что я виноват: почему дали Нобелевскую премию мне, а не Мережковскому?

И с внезапным ожесточением:

— Больше никогда в этом доме ноги моей не будет!

Несколько дней спустя зашел Б.К. Зайцев. Бунин и ему рассказал о своем визите к Мережковскому. Борис Константинович, — узкое византийское лицо, тонкие, бескровные губы, — не улыбаясь:

— Мережковский у меня был. Вошел в комнату, оглянулся и, глухим голосом из подземелья, сказал: «Вам хорошо. Вы уже на дне. А мы только опускаемся!»

Вскоре Дмитрий Сергеевич продолжит свои подвиги, отправится к Муссолини в Рим…

3

Третьего декабря в 18 часов 15 минут с вокзала Гар дю Нор нобелевский лауреат отбыл в Стокгольм. Кроме Веры Николаевны (уже в манто от Солдатского!) и Цвибака после долгих сомнений Бунин взял Галю. (Как выяснилось, на свою голову!)

За окном мелькали таинственные огоньки полустанков.

В Гамбурге Бунин провел почти день. Крепкие парни в красивой черной форме, украшенной нарукавными свастиками, сновали по улицам.

Зашли в ресторан.

Ознакомившись с меню, Бунин сделал кислую мину:

— Хуже не бывает. Малая фашистам честь, коли нечего есть. Впрочем, что ждать от социалистов, даже если они «национальные».

На переднем стекле у таксиста, который повез Бунина, красовался портрет Гитлера.

— Какое выразительное лицо у фюрера! — причмокнул Цвибак. — Мог бы стать популярным артистом кино.

— Вероятней, комиком в оперетте! — уточнил Бунин.

Гитлер любил произносить речи. В каждой из них он клялся в преданности делу мира и ненависти к евреям.

Потом ехали через Пруссию, припорошенную грязным снежным ковром под серым низким небом. Вдоль железнодорожного полотна стояли дети и тянули ручонки в гитлеровском салюте. Старшим из них будет суждено навеки остаться в земле Сталинграда или замерзнуть в подмосковных лесах.

Едва пересели на шведский паром, как сразу окунулись в другой мир: улыбки, смех, на лицах радость и довольство.

Наиболее шустрые журналисты встретили Бунина уже на пограничной станции. Один за другим сыпались вопросы, Бунин находчиво отвечал, его шутки вызывали улыбки интервьюеров.

По мере приближения к Стокгольму журналистская рать возрастала. Утомленный Бунин доверил отвечать на вопросы Цвибаку. Журналистов интересовало, кто представит Бунина королю. По традиции это делает посол той страны, откуда родом лауреат. Но посол был советский — Коллонтай.

Далее слово самому Цвибаку: «Я и сказал по адресу этой дипломатки что-то очень нелюбезное. В утренних стокгольмских газетах это превратилось в своего рода политическую сенсацию, и Коллонтай заявила, что она на торжество раздачи премий вообще не явится».

Выходкой Цвибака Бунин был раздосадован, но дело было уже не поправить.

В Стокгольм пыхтящий, сияющий медью и темным лаком паровоз прибыл на рассвете. Толпа с цветами, яркие «юпитеры» киношников, вспышки магния фотографов, новые вопросы неугомонных журналистов, серебряный поднос с хлебом-солью на вышитом полотенце — от соотечественников.

Карусель вновь завертелась.

Через час Бунин наблюдал из дворца Г.Л. Нобеля узкий канал, похожий на петербургский, с темной, свинцовой водой, тяжелую громаду королевского дворца, чуть прибеленную снегом.

Бунину и его «команде» отвели три громадных, похожих на залы комнаты: великолепная мебель, большие картины в золоченых рамах, цветы, цветы.

Услуживает русская горничная, специально выписанная из Финляндии.

Все солидно, чинно, респектабельно.

И лихорадочное ожидание 10 декабря — день раздачи премий.

* * *

Наступила церемония раздачи премий! Сначала вышла королевская семья — торжественно, под какую-то струнную музыку. Затем герольды с подиума возвестили о выходе лауреатов, которые важной процессией прошествовали через зал под трубные звуки.

Густав V — чрезвычайно высокий и худощавый человек — встал. За ним поднялся весь зал.

Бунин держался нарочито прямо, и на его лице почила необыкновенная торжественность. Слегка волновало то, что вечером, на чопорном приеме в большом зале Гранд-Отеля, ему придется произносить речь на французском языке. Это ведь не гарсону приказать: «Эн кафэ э дё коньяк!» [4] Фр.: «Un cafe et deux cognacs!» («Один кофе и два коньяка!»)

Вдруг внимание Бунина привлекла странная процессия: через зал, между рядов, двигались дети. На них были надеты какие-то белые балахоны и остроконечные колпаки, подобие тех, в каких выводили еретиков к сожжению.

И еще более странным было то, что дети несли длинные шесты. На их верхушках были укреплены громадные могендовиды — звезды Давида, символизирующие мудрость народа Израиля.

«Зачем это? — подумалось Бунину. — Для того, чтобы понимали, чьи деньги получаем?»

Настала очередь Бунина увенчаться нобелевскими лаврами. Лавров как таковых, впрочем, не было. Были золотая медаль и светло-коричневая папка с чеком и дипломом, который гласил, что Бунин награждается «за продолжение русских классических традиций в поэзии и прозе».

Стрекотали кинокамеры, вспыхивал магний. Бунин был величественно-медлителен.

Вручение закончилось. Папку и медаль у Бунина подхватил Цвибак.

Медаль Яша тут же уронил, и она мучительно долго катилась по полу. Бросив папку на кресло, Цвибак ползал на коленях между лакированных штиблет и туфель, пока вновь не завладел золотым диском.

Торжество вскоре закончилось, и Бунин поинтересовался:

— Где папка? Что вы сделали с чеком, дорогой?

Лицо Цвибака недоуменно вытянулось:

— С каким чеком?

— Да с этой самой премией! Чек лежал в папке.

Цвибак, расталкивая гостей, понесся к креслу, на котором забыл папку. К счастью, бунинский миллион лежал на месте.

— И послал же мне Бог помощничка! — облегченно вздохнул Бунин, которого едва не хватил удар.

* * *

На банкете Бунин сидел рядом с немолодой, но милой принцессой Ингрид. Долго пили, ели, но Бунин почти ни к чему не притрагивался. Наконец, после того как на громадном серебряном подносе в глыбах льда лакеи пронесли какое-то необыкновенное десертное блюдо, Бунина пригласили на эстраду.

Он, как всегда в таких случаях, легко и изящно взлетел на подмостки и остановился перед микрофоном. Говорил Бунин уверенно, твердо, с французскими ударениями, с подчеркнутым чувством собственного достоинства:

— Ваше высочество, милостивые государыни и государи!

Месяц тому назад, 9 ноября, очень далеко отсюда, в чудном городке Прованса, в деревенском доме, который гордо носит звучное имя вилла «Бельведер», я получил телефонное сообщение о выборе, сделанном Шведской академией. Не скажу вам, — как часто говорят в подобных случаях, — что это была наиболее волнующая весть, когда-либо выпадавшая на мою долю…