Валентин Лавров - Катастрофа

Бунинское вдохновение расправило крылья, подняло его на необыкновенную творческую высоту.

В эти трудные, ненадежные времена он создает свои маленькие шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, — «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…

И все это в какой-то месяц — с конца сентября по 26 октября.

С рассказом «В Париже» связана примечательная история.

…— Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, — шутливо произнес Иван Алексеевич, располагаясь ужинать. Та птица голосисто поет, что хорошо ест да пьет.

Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб. Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Появился и новый жилец, знакомый нам Бахрах — историю его появления на «Жаннет» мы расскажем чуть позже, а пока что он долго вылавливал большим черпаком что-то в кастрюле с супом. Наконец, зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.

— Целый оковалок! — с приятным удивлением проговорил Бунин. — Вера, возьми себе кусочек…

— Я уже ела, Ян, — говорила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. — А вот ты обедал кое-как, на лету.

И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя— не хотел прерывать работу. Теперь он был оживленно-весел. Это означало — сегодня поработал на славу.

— Иван Алексеевич, — произнесла Магда, по своей привычке смешно, по-птичьи, наклоняя голову чуть набок, — можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?

Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества».

Иван Алексеевич охотно отозвался:

— Как всегда — о любви. Действие — не удивляйтесь! — происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…

— И как вы назвали рассказ? — не унималась Магда.

Бунин с удовольствием расправлялся с картофельным супом и, казалось, не слыхал этого вопроса. Потом вдруг произнес:

— Пока заголовок не придумал…

Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:

— Так и назову — «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.

Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами, — для поправок и начал:

«Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»

Уже начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду.

Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:

«Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, — неприятно шутил, если разговор касался женщин:

Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…»

Бунин остановился, подумал и произнес:

— Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее — по-французски…

Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью, в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…

Иван Алексеевич читал финальную сцену:

«Через день, оставив службу, она переехала к нему.

Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.

— Предосторожность никогда не мешает, — говорил он. — Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной — и о ее, конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде».

Бунин закрыл папку с рукописью. Никто не проронил ни слова — все были потрясены.

1

Осень стояла ясной и сухой. К вечеру солнце склонялось к дальним горам, и его желтые косые лучи необычайно ярко, словно декорации в театре, освещали прямые, как солдаты на смотру, сосны, древние камни.

В воздухе повисала та необыкновенная, почти физически ощутимая тишина, какая бывает только в горах.

Наступал чудный, любимый Буниным час, когда дневные дела уходили, а вечерние хлопоты еще не наступили.

Легко выбив дробь на крутой деревянной лестнице, Бунин появился в столовой. Бахрах, возле окна читавший французскую книжку, почтительно поднялся.

— Ну что, лев Сиона, пошли наслаждаться последним, что нам Господь оставил в этой скудной юдоли, — роскошной природой захолустного Граса, — весело улыбнулся Бунин, застегивая любезно поданное Бахрахом «знаменитое» гороховое пальто, бывшее, по словам владельца, почти ровесником века.

— Это то самое, в котором я в мае восемнадцатого года покинул Москву. Ничего не осталось от того времени — ни Москвы с колокольным звоном, ни трактиров и ямщиков, ни брата Юлия — ничего… А вот это пальтишко все пережило.

— Хороший портной шил?

Бунин расхохотался.

— С этим пальто связана весьма забавная история. Однажды за мной в гостиницу «Лоскутная» — это на Тверской — прилетел Шаляпин, и мы вместе продолжили путешествие на какой-то бал.