Валентин Лавров - Катастрофа

Давно это было. Случился у меня головокружительный роман с некой Любой Р. Никогда после я не встречал ни таких глаз, ни таких изумительных точеных рук.

Представьте только зимнюю Москву начала века; молодость, льстящая самолюбию известность, рестораны, литературные кружки, публичные чтения, громкие овации, цветы, легкость и беззаботность жизни…

Я был в упоении от жизни. Свои отношения с Любой воспринимал как должное. И вот однажды, незадолго перед сочельником, я устроил Любе скандал — так, из-за какого-то незначащего пустяка, из неловкого слова.

— Раз так — прощайте! — крикнул я ей, и словно в то мгновение бес вошел в меня. Я стал делать одну глупость за другой. Бросил все дела, взял плацкарту в спальном вагоне теплого и уютного экспресса Москва — Вена и ни с того ни с сего покатил почему- то в Ниццу. (Отдаленные реминисценции этой поездки можно найти в моем «Генрихе», включенном в «Темные аллеи».)

Вдруг нежданная встреча — на моем пути попался старый друг, известный в то время драматург Найденов, автор нашумевшей пьесы «Дети Ванюшина». Тот тоже толком не знал, зачем его занесло в «Европы». Дальнейшее путешествие мы продолжали, понятно, вместе. Проезжая через Тироль, при виде старинных замков он все время отплевывался и недовольно бормотал:

— Тьфу, пропади… И кому это нужно! А наши-то небось у Телешова сидят, чай пьют. Кой черт меня сюда занес! — и так всю дорогу.

Хотя в Ницце остановились мы в лучшей гостинице (давно заметил, что наши соотечественники предпочитают дорогие гостиницы, пусть даже не по средствам, а иностранцы, даже богатые, все высчитывают — как экономней!), стояла великолепная солнечная погода, нарядная праздничная толпа, море — ничего Найденова не утешало. Хотел познакомиться с пленившей его сердце француженкой, да, кроме «силь ву пле», ничего сказать он не умел. Это окончательно повергло его в отчаяние.

— Едем домой! — начал он звать меня. — Хоть бы борщ с пирожком на границе откушать, — занудливо канючил Найденов.

Честно говоря, и мне безумно хотелось домой. Разлука с Любой терзала душу. Скачки по Европе меня отрезвили. Вернулись так же нелепо, как отправились в путь. Чуть не с вокзала я помчался к Любе.

Она приняла меня холодно, с оттенком презрения. Моей эскапады она так и не простила. Как долго я страдал, да и теперь не все прошло…

— Помните, Иван Алексеевич, когда мы из Ниццы проезжали через городишко Кань, вы сказали, что с местным отелем у вас связаны необычайные воспоминания…

— Как не помнить! Подобное могло произойти только с нами, русскими. Было это до большевистского переворота, лет тридцать назад. Жил я тогда в Ницце, в большой комфортабельной гостинице. Там почему-то приняли меня за графа, да не простого, а знаменитого и очень богатого. Впрочем, они не очень ошибались. Деньгами я сорил налево и направо. В Ницце шумел карнавал, весело было не только вокруг, но и на душе. Все было доступно — только и жди, чего твоя левая нога захочет. Владельцы гостиницы только и думали, как бы получше угодить русскому «принцу».

Я страстно влюбился в мою соотечественницу — звали ее Еленой, была она златокудрой красавицей, мечтательной, словно созданной для любви, к тому же знавшей чуть ли не все мои стихи наизусть.

Я усиленно за ней ухаживал: посылал ей ежедневно в номер громадные корзины роз — она очень любила эти колючие цветы, в театре брал самую дорогую ложу — оставался верным своей привычке ухаживать «красиво».

Наконец почувствовал, что добился взаимности и могу пригласить Елену к себе. Она вдруг заупрямилась. Нет, она не избегала меня. Но непременным условием Елена потребовала поездку в Кань. Я терялся в догадках: зачем ей это нужно? Автомобилей в то время почти не было, а путешествие на лошадях мне казалось и утомительным, и бессмысленным.

Сдержав тяжкий вздох, согласился. Решил терпеть все муки переезда. Ах, зато какой восхитительной была ночь! Все отдать за нее — и того, право, мало!

Когда после любовного восторга мы затихли, она вдруг прошептала, нет — простонала! — мои стихи:

Я содрогнулся, как от удара бича: почему именно это четверостишье? Почему она захотела именно эту гостиницу? Почему спросила этот номер-люкс и с жадным интересом разглядывала его обстановку?

Как я ни допытывался, моя прекрасная Елена лишь молча улыбалась.

Любопытство снедало меня.

Я понял: за всем этим прячется какая-то тайна, быть может, самая страшная.

Любому счастью приходит конец. Томясь прощанием, я был вынужден уехать в Петербург — неотложные дела звали меня.

— И вы ее больше не видали? — В голосе Бахраха звучал жгучий интерес.

Бунин сдул с папироски пепел, помолчал и с непередаваемой печалью ответил:

— Увидал. Зимой двадцатого года в Стамбуле. На одной из кривых улочек. Говоря словами известного романса Рахманинова: «О Боже, как она переменилась». В громадных изумрудных глазах потух огонь, и вся она стала какой-то серой, несчастной.

Мы разговорились. Оказалось, что Елена бежала от большевиков из Воронежа, где ее муж был значительным губернским чиновником. Теперь он лежал в тифозном бараке, двое детишек находились здесь же в Стамбуле на попечении старой няни, которая не пожелала их покинуть.

Хотел дать ей несколько денег, но она наотрез отказалась:

— Нет, нет! Не оскорбляйте меня подачкой. Я и так оскорблена— своей несчастной судьбой.

И Елена разрыдалась.

Когда она успокоилась, я спросил ее:

— Почему тогда, в Ницце, вы непременно захотели посетить Кань?

Она задумчиво теребила кончик своей шелковой шали, потом махнула рукой:

— Ну, какие теперь тайны! Скажу, Иван Алексеевич, правду. За два года до нашей встречи в этом самом номере я впервые узнала мужчину. Это был граф… — Она назвала известную фамилию. — Через два месяца мы обвенчались. Но вскоре он погиб — самым дурацким образом. На санях понесся по весеннему льду через Волгу. Сани провалились под лед и… я осталась юной вдовой. Мне было восемнадцать лет. Вот и все.

Мы простились. Больше я ее не встречал. Вот еще одно погибшее по милости большевиков создание!

— Как богата ваша жизнь всякого рода приключениями, Иван Алексеевич!

— Почти во всякой жизни много замечательного, только не всякий это умеет не то что ценить, но даже заметить. Вот вы сказали «Иван Алексеевич». А ведь меня случайно Иваном назвали.

При крещении решили меня наречь Филиппом. Священник уже стоял у купели. Нянька бросилась в ноги матери: