Валентин Лавров - Катастрофа

К судьбе Дзержинского более всего подходила русская поговорка «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Сын мелкого шляхтича, он еще в самом нежном возрасте почувствовал не по- детски страстное влечение к Богу, желание служить ему. Монастырская келья не привлекала воображение ребенка — это естественно. Нескромные мысли порой приходили ему в голову, и маленький Феликс не отгонял — лелеял их. Он хотел стать неким мессией, который сумеет объяснить людям, что жить следует по справедливости, никого не обижать, кормить голодных, согревать душевным теплом убогих и несчастных. То-то бы на земле наступило Царство Небесное, и прославили имя его, гимназиста из Вильно! Он очень хотел стать великим, и некий тайный голос убеждал его, что славы он достигнет.

Он действительно был по своей натуре добрым ребенком. Заметив старушку, влекущую с рынка тяжелую кладь, он бросал свои дела и спешил помочь ей. Деньги, которые получал от отца на школьные завтраки, нередко раздавал нищим. Феликс обладал прекрасной памятью, много читал, имел твердый характер. Быть бы ему ученым, журналистом или отличным педагогом, но…

В 1894 году, когда Дзержинский учился в седьмом классе гимназии, впечатлительному мальчику попалась в руки книга, которая в те годы многих честных людей сбила с толку, — «Капитал» Карла Маркса. Подсунули ее, вероятно, социал-демократы, которых тогда развелось великое множество.

Соблазнили Феликса легкие пути к всеобщему процветанию, вступил Феликс в кружок революционеров. Позже, уже в советское время, он писал в своей автобиографии. «Там меня в 95-м г. и окрестили Яцеком. Из гимназии выхожу сам, добровольно в 96-м г., считая, что за верой должны следовать дела…» И бросился Яцек проповедовать не слово Божье, а пагубные марксовы идеи. Забавно, что агитировал он в местах необычных: на вечеринках, свадьбах, в кабаках — там, где шумно, пьяно, весело.

Как он там пропагандировал — одному Богу известно, но в конце концов в 1898 году 21-летний Дзержинский впервые отправился в ссылку — на три года в Вятскую губернию. (В это же время Ленин, сидя в тюрьме и обложившись книгами, заканчивал свой первый капитальный труд, не потерявший поныне исторический и статистический интерес, — «Развитие капитализма в России».)

С той поры Дзержинский, обладавший, по его собственному признанию, «строптивым характером» (прекрасное достоинство— уметь сказать о себе с улыбкой!), без конца вступавший в перебранки с товарищами по борьбе или застолью, с охранниками и всеми начальниками, вынес бесчисленное множество арестов, тюрем и ссылок.

Февраль 1917 года застал его в Московском централе. Временное правительство Дзержинского освободило — себе и России на голову. Яцек, едва оказался вне стен замка, бросился с маниакальной одержимостью свергать это самое правительство. А кого еще? Царя ведь на троне уже не было, а необходимость «бороться» и вера в социализм по Марксу сохранялись.

После октября семнадцатого «карающий меч революции» (выражение Л.Д. Троцкого), уже окрещенный Железным Феликсом, возглавил Всероссийский чрезвычайный комитет.

Летом 1918 года Феликс снизошел к просьбам беспартийных журналистов и встретился с ними.

Десятки вопросов сводились к одному:

— Не допускает ли глава ЧК мысли, что его организация уничтожает невиновных?

Дзержинский недоуменно развел руки:

— Уважаемые журналисты забывают, что чека — не суд присяжных. Она — защита революции, как, скажем, Красная Армия. И как Красная Армия не может считаться с тем, что в гражданской войне принесет ущерб частным лицам, так и чека должна бороться и побеждать врага, даже если ее меч падает на невинных граждан. Это беда, но беда неизбежная!

И все же многое говорит, что Дзержинский тяготился своим положением, хотел переменить его. Насмешил кремлевских воротил, когда заявил: «Хочу стать наркомом образования».

И все же через три года — в двадцать первом — он покинет «органы» и станет наркомом путей сообщения.

20 июня 1926 года он умрет от припадка грудной жабы. Из большевистской мясорубки выпал важный винт. О чем Железный Феликс думал в свой смертный час? О преданности делу Ленина— Маркса? Или пожалел о тысячах людей, которых лишил жизни? И еще — о своей бессмертной душе?..

6

…Ленин, успевший свести вничью партию с Каменевым, обратился к Дзержинскому:

— Это очень правильно — знать историю города, где нам предстоит жить, нравы обитателей. Ведь привычки меняются так медленно! Надо знать психологию этих обывателей, чтобы заставить их сотрудничать с нами!

— И следует помнить, что русский народ очень религиозен! — сказал Сталин.

Ленин возразил:

— Я вижу в будущем одну форму государственности — во всем мире! — советскую. И одну религию — католическую.

— Конечно, — живо согласился Дзержинский, — западная культура органически вышла из католического просвещения. И эта религия выше по своему духовному уровню, чем православная, как западная культура выше славянской.

Дзержинский был крещен в католической вере.

— Это так! — согласился Ленин. — Но сущность проблемы лежит в иной плоскости. Ведь еще Энгельс указывал, что римско- католическая церковь является интернациональным центром всей Западной Европы. Несмотря на ее изъяны, эта религия объединяет все католические страны в одно большое политическое целое. Вот в чем сила!

Луначарский, не участвовавший до этого в разговоре, с любопытством глядел в рот вождю:

— Стало быть, если в России будет повсеместно введено католичество, уменьшится вероятность войн, но увеличится наша возможность влиять на политические процессы Европы?

— Конечно! И если даже произойдет мировая революция…

— Она произойдет! — неуместно вмешалась Крупская. — В два счета!

Ленин, недовольно взглянув на нее, закончил:

— …то религия останется важным фактором воздействия на народы! Но, повторю, прежде католическую религию следует повсеместно внедрить в России.

Разгорелся жаркий спор — быть католичеству или атеизму.

— Товарищи, — приказным тоном вдруг распорядился Ленин, — всем — спать.

Он направился в свой отсек вагона, за ним — в затылок — Крупская.

Сталин сладко потянулся:

— Приказ начальника не обсуждают! — и отправился в купе.

Вскоре в салон-вагоне свет потух. Поезд давно еле-еле тащился, то и дело (к негодованию бодрствовавшего Бонч-Бруевича) останавливался у светофоров.

— В чем дело? Кто нас не пропускает? — возмущался он. — Ведь мы едем значительно медленней, чем полагается по расписанию!

Его денщик и рассыльный Цветков беспомощно разводил руки:

— Не могим знать!

— «Не могим, не могим»! — передразнил его начальник. — Сбегай к машинисту, выясни.