Жеральд Мессадье - Человек, ставший Богом. Воскресение

Возлегая на покрытом ковром ложе триклиния, который, по римской моде, имелся в большинстве богатых домов, Фома, опиравшийся на локоть левой руки, догадался о мыслях своего спутника. Притворившись, будто любуется головой барана, вырезанной на алебастровом ритоне, он равнодушно сказал, что его юный друг, очевидно, ждет, что они обсудят причину их появления в Декаполисе.

– Вы уже говорили об этом в банях, – заметил Ипполит, – но неубедительно.

– Возможно. Мне сначала казалось, – продолжал Фома, – что это интересует только иудеев, вернее, некоторых из них. Мне также казалось, что это не будет интересовать богатых людей, таких как ты, Ипполит. Однако после долгих размышлений я изменил свою точку зрения. Религия не только служит опорой городов и империй, как в случае Рима. Она также является личным делом каждого, соприкосновением с бессмертным могуществом. Я бы сказал, что это вопрос совести, мой дорогой Ипполит. К тому же очень трудно успешно вести торговлю с более могущественными державами, если постоянно менять клиентов и метаться от одного воображаемого лика к другому» от Афины к Гере, от Аполлона к Дионису. В конце концов ты становишься несостоятельным. Божество – это не монета с двумя сторонами и не, как ты, похоже, думаешь, зеркало, висящее на небе.

Ипполит улыбнулся.

– Мой дорогой Фома, – заговорил он, – но вы, иудеи, именно вы сделали то, в чем ты упрекаешь нас, а мы к этому не имеем ни малейшего отношения! Вы превратили нашего Зевса в другого бога, наделенного в еще большей степени отцовскими чувствами, с той еще разницей, что ваш Зевс постоянно гневается. А отражение ваших страхов в небесном зеркале настолько поразило вас, что в результате ваши жизни превратились в нескончаемый трепет!

– Это правда, – выдохнул возмущенный Нафанаил.

– Возможно, мы и несуразные, – пошел на уступки Фома, – но мы к благу гораздо ближе, чем вы – к нематериальной сущности божества.

– По моему мнению, эти слова свидетельствуют либо о недостаточном уважении к другим религиям, таким как митраизм или религия египтян, либо об отсутствии знаний о них. Если ты считаешь наших богов слишком человечными, то Митру и Осириса можно назвать сверхчеловечными. Порой я боюсь, как бы человечные боги не стали более доступными и более снисходительными к простым смертным, чем грозные боги, такие как ваш. Доказательством верности моих наблюдений служит тот факт, что Декаполис наводнен иудеями, которые, устав от собственного страха, приехали сюда, чтобы вкусно поесть, насладиться радостями плоти и вином. Всем известно, что золотых дел мастера Декаполиса процветают исключительно благодаря продаже языческих амулетов иудеям, – сказал Ипполит, наливая себе вина. Повернувшись к Нафанаилу, он добавил: – Если ты разденешь иудейку и заглянешь под ее матрас, увидишь, сколько фигурок Ваала вместе с другими амулетами висит у нее на груди и сколько безымянных богов с возбужденным членом спят у нее под матрасом! Спроси у содержателей наших публичных домов, кто больше всего любит рабынь, едва достигших половой зрелости, особенно нубиек! Что это за вера, если…

– Нет! – крикнул Нафанаил.

– Да! – твердо сказал Ипполит. – Я знаю, о чем говорю. Что это за вера, которая заставляет человека враждовать с самим собой? Так или иначе, друзья мои, вы гонитесь за дурным зайцем. Те, в чьих руках сосредоточена власть, кто овеян славой, как ты и говорил, Фома, не станут слушать вас.

Ипполит выпил до дна свой ритон и вытер рот тыльной стороной кисти.

– Вам следует проповедовать среди нищих, больных, изгоев, преступников, рабов, проституток – среди всех тех, кому боги показывают большой палец опущенным вниз. Эти-то и надеются на приход освободителя. А мы, язычники, мы уже давно свободны.

В комнате воцарилось гробовое молчание. Казалось, оно опустилось даже на гирлянды, нарисованные на стенах, и на вышитую скатерть, покрывавшую стол. В ловушку молчания попали даже косточки куропаток и кувшины из сирийского матового стекла. Нафанаил сел, надел сандалии, поклонился и, ни слова не сказав хозяину дома, вышел. Фома тоже сел.

– Это был царский обед, – сказал он.

– Ничтожная честь твоему уму и простодушию твоего друга, – ответил Ипполит, глядя уже куда-то вдаль.

Нафанаил ждал Фому на улице, прислонившись спиной к стене дома. Фома остановился перед ним.

– Я в отчаянии, – сказал Нафанаил. – Я чувствую себя изможденным и грязным.

– Твоя вера весьма поверхностна, – сказал Фома. – Я же чувствую себя совершенно по-иному. Так или иначе, ноги становятся крепкими от хождения по каменистой земле. В противном случае человек при ходьбе начинает задыхаться, как ты.

– Я погиб! – закричал Нафанаил в ночную тьму. – Чем ты или кто-либо другой может утешить меня? Я сейчас спрашиваю себя, не безумец ли я и не развратник ли ты. А может, это Иисус безумец? А может, и то, и другое, и третье?

– Пойдем, – сказал Фома. – Что заставило тебя думать, будто Иисус безумец?

– Как?! – вскричал Нафанаил. – Ты разве забыл, что он сказал в доме Симона-Петра? Ты что, забыл? Что он пришел, чтобы натравить сына на отца! И при этом утверждал, что он – грядущее совершенство!

Нафанаил вздохнул.

– И зачем я только испортил себе жизнь?!

Они вышли на одну из широких, хорошо освещенных улиц Гиппоса. Мимо проходил юноша, который вел за собой осла, нагруженного охапками цветов, предназначенных, несомненно, для изготовления душистых эссенций. Юноша погладил осла и дал ему морковку. Нафанаил горько заплакал.

– Почему я решил следовать за человеком, который хочет настроить меня против моего отца и из-за которого я могу закончить свои дни в тюрьме?! Моя жизнь текла так мирно…

– Никто не заставляет тебя следовать за ним, – заметил Фома.

– Я любил его.

– Возможно, твоя любовь была несерьезной. Это случается.

– А ты, почему ты следуешь за ним?

– Это длинная история, – сказал Фома, покачав головой. – У него есть ключ…

– Какой ключ?

– Поймешь ли ты? Божество действительно должно родиться в нас.

– Ценой жизни?

– Для чего нужна жизнь, если на нее нельзя ничего купить?

– Почему он так изменился после того, как вернулся с гор?

– Иоканаан был арестован и, скорее всего, будет казнен.

– И что?

– Иоканаан мог бы быть Мессией. Теперь остался один Иисус. Он понимает, что не время колебаться или сомневаться. Надо играть свою роль. И Иисус прав, утверждая, что пришел восстановить сына против отца. Все отцы будут верны старой религии.

– Старой религии?

– Иудейская вера бьется в агонии.

– Но разве мы больше не иудеи?.

– Полагаю, что иудеи должны измениться, – произнес Фома. – Нас ждут трудные времена.

Они добрались до Ипподрома. В воздухе пахло лошадиным навозом.