Андрей Упит - На грани веков

Глаза его коршуном облетели все вокруг. С этой стороны он не побежал в лес: там в двадцати шагах обрывистая, осыпавшаяся глиняная круча, вскарабкаться на нее просто невозможно. Огибать корчму у него не было времени — значит, только туда, где корчмарь забирается к своему погребу. В погреб Ян даже не заглянул. Взобрался по вытоптанной круче, нашел примятое место, где прятали оружие, но недалеко от него чей-то след забирал еще выше на взгорок. В одном месте в глине оттиснулся след каблука — Яну неведомо почему показалось, что только немец и мог его оставить. По голому глиняному выступу кто-то соскользнул обратно, — ясно, что или не знающий местности, или полный дурень, потому что рядом взгорок огибает ровнехонькая тропка. И на вершине взгорка еще несколько неясных следов, здесь уже не узнаешь, схожи ли с теми, что на круче, но видно зато, в какую сторону подался человек.

Ян ни секунды не сомневался, что напал на след немца; как собака за зайцем, направился он вперед, глядя на землю, хотя никаких примет на ней больше не было видно. Полчаса, час или два — времени он не замечал.

Внезапно из кустарника навстречу выскочил небольшой кудлатый пес и, злобно лая, бросился к нему. Ян, опешив, даже не сообразил схватить что-нибудь и швырнуть в него. Покамест он отбивался от собаки, в лес ворвались двое мужчин и баба, все с косами-горбушами, такие же злые, как и пес. Выпучив глаза, остановились.

— Это же и есть тот горемычный Ян. Шальной, ты чего пускаешь немцев по лесу бегать да людей пугать?

Ян отдувался так, что едва можно было понять, что он бормочет.

— Я его и ловлю… А вы его видали?

— Мы-то видали, да ты больше не увидишь. Туда, за Кисумский овраг мы его прогнали.

Вот хвастуны — будто его прогонять надо было… Ян как ополоумевший бросился в указанную сторону, не слушая, что кричат вслед. Пес провожал его так же, как недавно и немца, только куда смелее, даже то и дело вцеплялся зубами в оборы постол — чего этого бояться, он же не отбивается.

На Кисумском взгорье Ян сразу же нашел след немца — прямо как на бороне съехал вниз, а по ту сторону опять на берег выбрался. Но там он немного поостыл, остановился и принялся размышлять. Думать было не легче, чем бежать, он даже вспотел от этого. Разве же так, вслепую колеся по лесу, поймаешь немца? Он же в любой заросли папоротника может запрятаться, пропустить мимо и бежать дальше. Может, и сейчас притаился в каких-нибудь кустах погуще и следит, что он станет делать. Почему обязательно немцу бежать в ту сторону, куда его погнали? Кто ему заказал удариться вправо либо влево, в сторону дороги либо имения?

Имение… Яниса будто обухом по лбу хватили. Чего же он попусту рыщет по лесу? Да немец же всегда будет держаться подле имения, как жеребенок подле кобылы. Может, и сейчас сидит возле старой католички и наливает себе кубок вина… И Ян так стремительно кинулся к дороге и к Даугаве, словно во что бы то ни стало надо добежать вовремя, пока тот не успел осушить этот кубок.

Выбежал к румбавской корчме. Солнце уже зашло, в имении перекликались пастухи и доярки. По проселку проехали трое барщинников и свернули в сторону корчмы. Увидев садовникова Яна, остановили лошадей и сразу же, перебивая друг друга, накинулись на него.

— А, ты уже тут, караульщик знаменитый? Чего шатаешься, пугало огородное!

— Ступай, ступай в имение, католичка тебя к ужину ждет!

— Сегодня он без ужина останется, вот уж завтра. Тогда заместо кучера будет Ешка Айзпур. У того рука посильнее, чем у старого бородача, он тебе подсыплет не тепленького, а горяченького. Жалобщик! Караульщик!

Насмешки эти были для Яна куда больнее розог Ешки Айзпура. Не успел и слова вымолвить, как они уже уехали, оставив его одного, точно невесть какого мошенника. Он забрался в кусты к старой стене и принялся выжидать, не пройдет ли кто-нибудь мимо. В имении все понемногу стихало. Стемнело. От гнева и отчаяния он еле сдерживал слезы. Наконец в аллее показался какой-то запоздалый путник — садовникова Лиена. От испуга сплюнула.

— Забился, что крот, и людей пугает! Чего в замок не идешь, старуха тебя давно ждет.

Ян попросил, чтобы она позвала садовника. Лиена заявила, что звать не станет, и, уходя, еще обругала. Он прижался лбом к стене, ногтями стал сцарапывать мох с известняка. Конец! Житья больше не будет. Либо поймать этого немца, либо самому прыгнуть вслед за Ильзой.

Садовник все же пришел. Он не сердился, но был куда как невесел.

— Чего ты явился, сынок, житья тебе здесь больше не будет. Старуха весь вечер буйствовала, носится чернохвостая, как шальная, так и норовит когтями вцепиться, у кухонных девок все волосы повыдирала. Утром Ешка Айзпур прибудет, станет лупцевать почище кучера.

— Не посмеет он, нет у него права! У таких господ теперь имения отбирают.

— Ну, что ты этакую блажь городишь! У того и отбирают, кто имение присвоил или в карты выиграл. Наши, говорят, живут в Отроге уже пятьсот лет, у них не отнимут. Нету права! А шведы могут в каждом имении поставить по приказчику? Помещики бесятся, драть будут еще злее. Всех не повыловят, только лиха наделают. Вот наши люди как радовались, когда кучера увезли, а послушай, что теперь говорят? Ты лучше не показывайся — коли Ешка Айзпур совсем не убьет, тебе от них все равно спасу не будет. Беги назад к шведам.

— Они погнали меня свиней пасти,

— Тогда беги в лес, а то еще сегодня свяжут и в клеть. Что тебе — один-одинешенек, ни отца, ни матери.

— Мне сперва надо того немца поймать.

— Где ты его теперь поймаешь? Его уж и след давно простыл за Даугавой.

— Не-ет. Либо у католички вино пьет, либо неподалеку по лесу бродит.

— В имении никого чужого нету. Неужто надеешься в лесу его схватить?

— Нет, я только хочу выведать, где они через Даугаву переправляются.

— Где-то тут неподалеку. Может, Давид, что известь обжигает, знает — ему оттуда все видать.

Обжигальщик пришел раздраженный, почесываясь: перебили первый сон.

— Мотается тут, блажной, и другим спать не дает. Мне-то откуда знать, где немец переправляется! А только выходит он по дороге с погоста. Ну, чистый олух ты, больше ничего, — когда в руках был, так прозевал, а когда тот в лес — бежит следом.

Ян больше не слушал, как его ругают. Бросился назад к дороге, пробежал немного, затем прямо через господские овсы и в лес.

Давид сердито проворчал ему вслед:

— Блажной и блажной, носится тут по ночам! Добром этакий не кончит.

Садовник вздохнул.

— Да все из-за Ильзы, бедняга, голову потерял.

— Ну, пускай тогда бежит к Даугаве топиться и другим спать не мешает!

Каменная ограда сельского кладбища подступает к самому мочажиннику, могила Ильзы как раз рядом, вода в нее просачивается, — кинули самоубийцу, будто в мочевило. На могиле еще ни травинки. Кругом завядшая брусничная плетеница, посередине воткнута охапка свежих ромашек. Девки из имения каждый вечер приносят свежие, хотя это настрого запрещено.