Андрей Упит - На грани веков

— Как? Разве вы так тепло одеты?

— Вовсе нет — вы сами видите. Не могу застудиться потому, что уже застудился. Я давно застуженный, уже привык.

Теперь месяц светил ему прямо в лицо — преждевременно увядшее, желто-серое лицо подростка. А ведь Крашевскому было полных тридцать два года. Нос слишком длинный, от него и от выдающихся скул падали синеватые тени. Глаза в темных глазницах пылали, как угли.

— Все же поберегли бы вы себя. Мне-то ночь кажется совсем теплой, вам же следовало бы побольше сидеть в комнате.

— Там я и вовсе не могу выдержать. В комнате воздух такой тяжелый.

— Тяжелый он не только в комнатах, но и повсюду. Вообще в Лифляндии задыхаешься…

Крашевский, очевидно, не понял, да и не захотел вникнуть и понять. У него свои беды и свои заботы.

— Возле Вендена, говорят, более гористо, воздух там суше и легче. Одно время собирался было поехать туда — когда нам еще принадлежал Дзервенгоф. А потом махнул рукой: не все ли равно?

Курт тяжело вздохнул,

— Махнуть рукой — и все равно! Это обычная манера лифляндского дворянства, больше недели я уже это здесь наблюдаю. Да что неделю! Мне кажется, что это извечное проклятие. Эта болезнь куда опаснее, нежели ваша. Вы одиноки, у вас, как я слышал, нет ни родных, ни близких. А ведь у остальных, у кого — двое-трое, у кого — десять. Есть роды, которые в Лифляндии и Курляндии владеют двенадцатью имениями. Достоянье славных предков, рыцарей Ордена. Все равно — и тоже машут рукой. Пусть гибнет весь дворянский корень.

Крашевский отозвался эхом.

— Все равно…

— А они знают, что о них говорят крестьяне? А они прислушиваются, как их честят? А вы слыхали? '

— Я это слышу изо дня в день.

— И вы об этом так равнодушно говорите! Я только раз, только сегодня вечером услышал и до сих пор хожу, как будто меня обухам по голове стукнули. Наши девушки для них козы, моя кузина — чертовка, старая Катрина — ведьма. Покойный барон — старый колдун. С самим-де нечистым он по ночам грог пил и плясал… Подумайте только: старый барон с его больными ногами, которого они годами не видели! Вот что они думают о своих господах!

— Ах, я очень хорошо знаю, что мужики о них думают.

— И обо всех, кто хоть сколько-нибудь ближе к господам. Старый слуга барона — козлиная борода и тоже слуга нечистого. Кучер — палач и кровопийца. Замок им кажется логовом всяческой нечисти и скверны.

На Крашевского вновь напал кашель, последние фразы он, наверно, даже не слышал.

— Вообще немец в их глазах или слуга нечистого, или колдун, который и книги читает, и грамоты развертывает только для того, чтобы отыскать, как крестьян еще больше допечь. Я сам — нет, вы послушайте! — в черной накидке и на заячьих ногах, из Неметчины, я женишок Шарлотты-Амалии и рыскаю вокруг, насилуя крестьянских девок! Ни малейшего понятия у них нет, почему я здесь рыскаю, этого мужичий черепок совсем не может уразуметь. Но я немец, я из Неметчины, а этого достаточно, чтобы принять меня за самого нечистого. А что плохого сделал я этим людям?

— Надо думать, и хорошего не много.

— А как бы я это мог сделать? Я только-только вернулся из Виттенберга.

— Но ведь у вас имение.

— Имением еще при отце управлял мой доверенный Холгрен. Он из эстляндских немцев, но фамилию изменил на шведский манер. Да и что это за имение Танненгоф — не имение, а именьице. Шестьдесят шесть дворов {28}, мельница, только три корчмы, даже пивоварни своей у меня нет. Вместе со всеми межидворцами и батраками мне принадлежат только пятьсот восемьдесят человек. Все эти десять лет меня Холгрен почти голодом морил. Мне приходилось жить в чердачной комнатушке, откуда только что съехал какой-то виттенбергский портной. Больше двух дукатов я никогда в игре поставить не мог.

— Отчего же управляющий не посылал вам больше?

— А потому что ему нечего посылать. Мужики ленивы, плуты, вороваты и хоронят добро. Только силой из них и можно было что-нибудь выколотить.

— А вы знаете, сколько управляющий из них все же выколачивает?

Курт снова помрачнел.

— Каждый год он посылал мне счета.

— Счета? М-мда, видно, для этого он и держит при имении писаря.

Курт немного помолчал.

— Я знаю, крадут они все, и я был дурным помещиком. Но я на крестьян зла не имею, не помыслите. И свою, и нашу общую вину я хорошо понимаю. Я много чего передумал, и у меня большие планы. Прежде всего эти три корчмы закрыть. Кровавые это деньги, что нам достаются за пиво и водку.

— Тогда они эти кровавые деньги отнесут в корчму вашего соседа.

— Разве крестьяне действительно не могут обойтись без этого?

— Как сказать. И могут и не могут. Разве вы не любите выпить стакан вина? За столом я видел; трезвенником вас не назовешь. А с чего мужику им быть — после пяти дней барщины да после порки на господской конюшне. Да и к тому ж им тоже хочется собираться вместе и как-то проводить время.

— Но ведь у них уже есть свой катехизис, проповеди и молитвенник. Я слыхал, будто какой-то пастор для них даже Новый завет перевел {29}.

— Курт фон Брюммер, вы становитесь смешным. Они же не умеют читать.

— Я надумал открыть для них школу.

— Ну что ж, попытайтесь.

— Вы не верите? Но ведь шведы устраивают школы. Заводят ваккенбухи, назначают подати по тому, как земля родит. Почему бы то же самое не делать лифляндским помещикам? Давать то же, что дают шведы? Почему вы не верите?

— Важно не то, чему верю или не верю я, а чему верят они. Шведы дают именно то, чего не хотели им давать вы. Дают для того, чтобы крестьянин стал богаче и крепче, чтобы можно было больше взять с него. Это так же, как и с конем: ежели его кормить овсом, так и телегу можно нагружать больше, чем когда одну только мякину в ясли сыплешь. И ведь правда, сытая лошадь тянет большой воз куда легче, нежели отощавшая — возишко. Шведы умны, а вы такими никогда не были. Розги и кнут — иным вы мужика никогда и не потчевали. И вот поэтому-то вы больше двух дукатов никогда и не можете швырнуть на стол.

— Именно это самое я и говорил покойному барону Геттлингу, которого нельзя было переубедить. А вам, пан Крашевский, когда-нибудь доводилось беседовать с бароном Геттлингом?

— Нет. И вот что я еще скажу. Шведы это делают, дабы показать, что они лучше Тевтонского ордена. Они заводят друзей, ибо знают, в чем истинная сила страны. Вы этого никогда не могли уразуметь. Вам всегда казалось, что сила — это вы одни.

— И опять же это самое я говорил барону Геттлиигу, но он и слышать не хотел. Вы будто подслушивали, пан Крашевский! Шведы — как лисы хитрые.

— Может быть, и хитрые. Но они новые господа, и им верят. Вы здесь пять веков обманывали, вам не поверят. Ни вашим школам, ни вашим пасторам, ни вашим ваккенбухам. Скажут: новые силки придумали, не лезьте в них! Вспомните-ка: даже предложенный Стефаном Баторием денежный штраф взамен порки они не хотели принять от вас. Лютеранство вы им навязали насильно, но разве вашим пасторам удалось силой изгнать старую веру и языческие ереси? Разве в рощах по сей день там и сям не дымятся еще их жертвенники? В церковь они ходят послушно, но все же куда охотней проводят время в прицерковной корчме. Руку-то они целуют, но… вы же, кажется, сами только что сказали, о чем они говорят за вашей спиной.