Андрей Упит - На грани веков

Курт не ответил. Надоел ему этот корчмарь со своей трескотней. Хитер, что сам нечистый, и обо всем знает куда больше, чем говорит. Все время возле чего-то вокруг да около ходит.

Молоко было еще теплое, с необычайным привкусом лесных трав. Теплой была и ячменная лепешка с творогом — кисловатая, колючая и терпкая после пшеничного хлеба, к которому Курт привык в Германии. Сладко пах липовый мед в посудине из бересты, только утонувшая в нем пчела отбивала вкус. Полковриги ржаного хлеба, черного и колючего от отрубей. Масло в туес корчмарка, может, руками намяла… Поев немного, Курт поднялся.

С корчмарем ему больше не хотелось встречаться. Прямо через ворота стодолы Курт вышел наружу. Но поляк, наверное, услышал, как он спускался по ступенькам, и, улыбаясь, уже стоял у дверей, указывая рукой.

— Каких-нибудь полмили до имения. Через Птичий холм, через речушку Кисум, мимо Румбавской корчмы, сразу же налево липовая аллея к замку. Любой ребенок покажет.

Курт ошеломленно обернулся.

— Может быть, и пройдусь до Атрадзена. А ты присмотри за моими вещами, да так, чтобы ничего не пропало.

— У меня?! Пан рыцарь может положиться. У меня здесь еще ни у кого ничего не пропадало. Прошлым летом один рыцарь переправлялся в Курляндию, тоже в верхней комнате ночевал. Трубку забыл — красивая пенковая трубка с янтарным наконечником. Когда этот господин осенью переправлялся обратно, я вышел навстречу и показываю: «Господин барон, не ваша ли это трубка?» Он так и расцвел. «Я думал, говорит, что она у меня в дороге выпала. Корчмарь, ты честный человек, а глуп, как телок. Как три телка разом! Да знаешь ли ты, сколько такая трубка стоит? Голландская работа — из самого Амстердама. Ее еще мой дед курил. Ты бы за нее тысячу марок мог просить. Вот тебе два талера за честность!»

Нахмурив лоб, Курт махнул рукой.

— Если я там останусь ночевать, пусть утром кучер приедет за мной!

— Как пан рыцарь прикажет. Я пану — слуга покорный, исполню все, что потребует.

Дорога сразу же начала полого подыматься в гору. Слева топкий косогор, до самой Дюны заросший ржавой осокой, местами густые заросли камыша. Дорогу пересекали борозды, прорытые потоками недавнего дождя, сбегавшими с лесистой кручи, что по правую руку.

Весь холм буйно зарос орешником. Близ Дюны на твердом глинистом берегу кусты его куда мельче, он зеленовато-желтый, по другую сторону — темный, сочный, с серыми, прямыми, как камыш, отростками, заваленный сучьями, оставшимися после порубки. Ели отступили в сторону, насколько видно с дороги — все липа, дуб, клен, рябина. Над густой порослью клонится к реке огромная раскидистая липа. Вокруг отверстий на месте выгнивших сучьев снуют стайки пичужек. Гомон такой, что уши закладывает. У самой воды в обрушившейся слоистой глиняной стене берега сплошь стрижиные гнезда, — крылатое голубовато-белое облако промелькнет со звоном в воздухе, упадет, рассыплется по норкам и вновь собирается вместе. Дальше посвистывает желна, попискивает ореховка, стучат дятлы, звенят пеночки, высоко-высоко в небе парят два ястреба. Да, Птичий холм назван так недаром,

По другую сторону — крутой, точно крыша, косогор. Дорога огибает его большой дугой, и все же непонятно, как здесь на телегах въезжают наверх. Ноги спотыкаются о настеленные лесины, между которыми наложены еловые ветки. Осенью и весною тут, должно быть, сущий ад. Чаща с обеих сторон нависает над узкой расселиной дороги, и солнце пробивается сквозь нее до земли лишь местами. По обе стороны, журча, стекает вниз глинистая вода. То и дело попадаются колья, жерди, слеги и сломанные оглобли. В ложбинке валяется переломанная дуга, чуть подальше — расплющенное неошинованное колесо с измолотыми концами дубовых спиц.

Через Кисумский овраг — каменный мост с обносами тоже из каменных плит. На крутом изгибе угол левого из них отбит, обкрошился, оттуда вниз по спуску — колея сквозь ободранные, заляпанные дегтем кусты; немало, видно, возов с сеном, разогнавшихся было для подъема, катилось тут кувырком вниз. Неглубокий поток, разделяясь на мелкие искрящиеся ручейки, устремляется к Дюне, огибая большие плиты известняка — в их щелях блестит ярко-синяя глина. Глинистые отмели в устье заросли тростником и островками звездчатки. На самой середине — большой камень, словно сгорбившийся медведь. Даже спокойная сейчас река, ударяясь о него, взметывает пенистую волну,

Небо вновь прояснилось, и солнце припекало все сильнее. Курт снял шляпу и перешел на другую сторону моста. Сюда с северной стороны, со дна оврага, доносился чей-то задумчивый шепот. Из лесной чащи через обнос моста буйно наваливались орешник, черемуха и множество других кустов, название которых Курт уже не помнил. Над ними вздымались макушки старых лип и дубов, еще дальше темнела черная стена елей. Настоящее прибежище для разбойников и грабителей с большой дороги! В памяти всплывали давние рассказы, но ясно вспомнить их не удавалось — все как будто, истлело, утонуло в серой дымке. И все же стало жутко, он надел шляпу и стал торопливо взбираться на другой пригорок.

От моста дорога вновь круто брала влево по косогору. К Дюне тот же кисумский кустарник, а справа там и сям высятся мохнатые ветвистые сосны.

Кто-то громыхал по дороге навстречу. Старикашка, в сером заплатанном понитковом кафтанишке со сборками на спине, дремал, сидя на охапке травы, и его сиво-чалый конек подремывал на ходу, свесив голову. Съехавшая на шею дуга надломана, перевязана бечевкой, недоуздок из льняных веревок, постромки перевиты лыком и паклей, из подхомутника подле надломанной оглобли торчит пук соломы. Лошадь внезапно подняла голову, вздрогнул и седок. Жидкая седая бороденка затряслась, широко округлились немигающие глаза, жилистое лицо застыло. Рука сама собой ухватила вожжи и свернула телегу на обочину дороги. Не успев ни шапку снять, ни поклониться, старик перевел дух и перекрестился, когда неведомый прохожий уже давно исчез. Блестящие башмаки с острыми загнутыми носками, черный плащ, из-под которого торчит конец шпаги, а впереди — плащ приоткрыт — бросается в глаза фиолетовое, красное, белое, — ясное дело, бородач принял его за самого нечистого. Курт, слыша, как тот хлещет коня и понукает задыхающимся голосом, усмехнулся, но не оглянулся, чтобы не испугать еще больше.

Румбавская корчма казалась пустой и нежилой. Зеленоватые известняковые стены словно заплесневели, у ворот стодолы одна половинка, опрокинутая ветром, вросла в крапиву. Теперь Курт вспомнил: раза два или три он здесь проезжал с отцом к дяде, брату матери — барону Геттлингу, к тому самому, говоря о котором все пожимали плечами.

Да, это именно та старая липовая аллея, поросшая травой, только кое-где примятой колесами. Для барщинников, наверное, есть другая дорога, за пригорком и кузницей, напротив дома управляющего. Аллея вела прямо к воротам имения. Старые липы расшатаны ветром, некоторые уже полузасохли, у иных ветви сломаны бурей. Одна липа, недавно расколовшаяся вдоль ствола, с увядшими листьями лежит прямо поперек дороги. Вокруг верхушки у самой стены протоптана тропинка, на повозке здесь, пожалуй, и пробраться трудно. Вот обвитая ежевичником куча известняка. С незапамятных времен валяется перевернутая, вросшая в траву еловая борона с зубьями из сучьев. У выкрошившейся стены крапива и чернобыльник в человеческий рост. Тяжелые дубовые окованные ворота раскрыты, вросли в траву, видно, годами не закрывались, одна половинка покосились, угол осел в землю.