Андрей Упит - На грани веков

— Разве Холгрен запоздал в этом году?

— Опоздать не опоздал, да ведь ежели не поспеешь… Поля большие, а у мужиков лошаденки с голодных лет еще не оправились. Кто и с одной-единственной остался, какая уж там пахота.

— Ах да, припоминаю, управляющий мне писал. Надо думать, это были тяжелые годы, Кришьян?

— Тяжелые, говорите, барин? Наказанье господне. Скотина зимой передохла — у тех, кто не доспел прирезать и съесть. Народ — стыд сказать! — по весне падаль из земли выкапывал, а то куда ж она подевалась. Из-за того на другое лето сами подыхать стали. У нас, в Сосновом, еще ничего — только шестнадцать человек, больше все старая рухлядь вроде меня да еще дети. А у соседей были волости, где за день двоих, а то и троих на кладбище несли. Прямо как в мор сто лет назад.

Кисумский овраг на этот раз клокотал и ревел, мост захлебывался, вода белыми клубами вырывалась из-под него, с силой пригибая кусты на склонах. С Птичьего холма по обе стороны стекали быстрые ручейки, глина раскисла, местами жидкое месиво рябило складками, точно простыня, лошади шлепали, тяжело дыша. Видно, у кучера эти голодные годы крепко засели в памяти, много было у него чего порассказать.

— Да-да, годы — вот это были годы! — одно мученье. Даже крепкие хозяева пошли милостыню просить. От нищих спасу не было. Лиственский барин на своем порубежье на всех дорогах мужиков поставил, чтоб не пускали в имение.

— Разве же у него совсем нечего было уделить умирающим с голоду?

— Было, у лиственского все есть, под казной живет, и барин он хороший. Да разве же весь свет накормишь? Раньше о своих людях надо подумать, говорит, пускай бароны о своих сами пекутся. Люди озверели, за каравай хлеба глотку другому готовы были перерезать. У нашего барина клеть ограбили, ржи пятнадцать пур, сказывают, увезли. Потом шесть мужиков каждую ночь должны были в счет барщины караулить.

— Как — пятнадцать? А ты это хорошо знаешь? Разве не сорок пять?

Кришьян прикусил язык.

— Ну, я не знаю, до ржи я не касался — мое дело у закромов с овсом. Ежели барин так заявил, так сорок пять и должно быть.

— Какой Холгрен барин? Он мой управляющий.

— Теперь-то оно так выходит. А покамест господин барон жил в Неметчине, он барином был…

— Да, да, почти так и выходит… Но как это могло быть: люди умирали с голоду, а у него в клети был хлеб, да еще столько, что вшестером надо было караулить. И он никому не давал?

— Давать-то давал, да только хозяевам, от которых назад получить можно. Уж какая там радость была брать, отсыпка дело не шуточное. Иные еще и этой осенью с плачем повезут.

— Я не совсем понимаю, что такое отсыпка. Это что же, он, выходит, одалживал пуру, а назад требовал пуру с меркой?

— С двумя…

Кучер внезапно умолк и поспешно накинулся на лошадей, которые с вершины холма никак не собирались идти быстрее, чем когда взбирались на него.

Курт покачал головой.

— «С плачем повезут…» А тем, кто не мог вернуть, он совсем не давал?

Тут старый Кришьян оказался еще более занятым. Да ведь и как же — как раз спускались под гору к корчме, надо хорошенько поглядывать, чтобы не вывалить молодого барина в грязь. Успел только проворчать в бороду:

— Давал — кто об этом знает… Надо быть, давал. Господское — не его же добро…

Корчмарь уже ждал их. Вынес дорожные мешки, положил у дверей, помог привязать их к задку повозки, суетясь вокруг, примостил седоку ноги поудобнее. Улучив момент, когда Кришьян ушел напиться к ключу у пригорка под елями, нагнулся к Курту и шепнул:

— Поберечься надо бы сейчас, пан: шведы опять рыщут кругом.

Этот угодливый человек казался еще жуликоватей и противней, чем при первой встрече.

— Что за диво — это же их земля.

— Земля-то их, да ведь если так рыщут по ней, то, видать, вынюхивают недругов на своей земле. Потому я и говорю, что надо поберечься.

Нет, он и впрямь или круглый дурак, или ищейка и прожженная бестия, и его самого надо беречься. Курт сделал высокомерное и бесстрастное лицо.

— Мне со шведами враждовать нечего.

Поляк поспешно закивал головой.

— Кто же это говорит? Никто этого и не говорит. Все мы верные подданные шведам. Да ведь все же — проезжие рассказывают: целый отряд скачет верхом из Риги, по имениям разбойничают.

Курт насторожился. Внезапно ему вспомнилось прохладное утро после дождя, затянутый ряской пруд в Атрадзене, Ильза с голыми коленями на берегу и рядом с нею скорчившийся подручный садовника. Ведь он же слышал, что этот парень исчез, и никто не мог сказать куда. Возможно, вполне возможно, что отправился в Ригу жаловаться. Хорошую кашу заварил этот распутник Шрадер.

Казалось, пройдоха корчмарь все читает по лицу Курта, хотя тот и отвернулся. Вот он придвинулся еще ближе.

— Пан фон Шрадер заворачивал сюда на днях. Не первый раз за это лето, я пана фон Шрадера хорошо знаю. В Берггоф он поскакал. Кто знает, куда эти шведские драгуны путь держат. На всякий случай я ваши мешки спрятал в хлеву под соломой, уж вы не гневайтесь, ежели они теперь не такие чистые.

— Мои мешки тебе нечего было прятать, там только одежда и книги, больше ничего там нет.

— Прошу прощения, я этого не мог знать, в поклаже своих постояльцев я не шарю. Только подумал — времена нынче такие… береженого бог бережет…

Кришьян напился и пришел обратно. Поляк остался позади, кланяясь и желая счастливого пути. Курт откинулся поудобнее. Шрадер его ничуть не беспокоил. По правде говоря, втайне он даже считал, что тот за все свои беспутства и глупости вполне заслужил хорошую взбучку. А вместе с ним и Фердинанд фон Сиверс. Эти люди уж никак не могут считаться защитниками и стражами дворянства. Против шведов они восстают, на это у них смелости хватает. Но как они обращаются с крепостными! Точно испанские морские разбойники и завоеватели в земле инков. Так никакой свободы и незыблемости рыцарства в будущем не добьешься. Близорукие, слепые, от таких борцов больше вреда, чем пользы. Сплоченность дворянства всегда надо иметь в виду, а не пороки отдельных людей — этих нечего жалеть…

Намерения Курта оставались твердыми и неизменными, и каждый проведенный в Лифляндии день только еще больше укреплял их. Ему не давало покоя страстное стремление как можно скорее очутиться в Танненгофе и начать то, с чем опоздали на века, исправить ошибку многих поколений, повернуть всю судьбу рыцарства в ином направлении…

Под острым углом большак свернул прямо к северу. Где-то шумела разлившаяся от дождя река — нет, это не одна река, а и прорвавшаяся мельничная запруда. Сквозь седые ветлы за разбухшей бурой трясиной виднелся серый полог воды, стремительно падающий вниз. В двадцати шагах от дороги — крытая лубом мельница, белая от мучной пыли, в воскресное утро тихая и пустая. Слева отвесная глинистая круча, густо заросшая орешником, березами, кленами и ясенями. Словно в тумане, начали проступать виданные в детстве места, только все стало каким-то отчужденным. Хотелось воспринимать и чувствовать все так, как оно и было в своей неизменной сущности, ближе породниться с этой мельницей, заросшей кручей, рекой и лесами, которые приветливо провожали его по дороге к родным местам.