Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Леся прав. Старик действительно полон обаяния, хотя и чудаковат.

— Хорошо, — сухо сказала Вера Семеновна. — Я зай­мусь вашим сумасшедшим старцем. Как его, вы сказали?

— Аким Васильевич Беспрозванный.

— Беспрозванный... А вы, Леся, ступайте работать иначе сорвете мне завтрашнее утро.

В четыре Леська снова был у Карсавиной:

— Ну, как? Что-нибудь сделано?

— Все сделано.

— Уф! Просто гора с плеч.

— А вы, оказывается, хороший товарищ, Леся.

— Да нет. Просто жаль старика до боли.

Пауза.

— Вера Семеновна говорит, будто вы похудели на ее работе. Ну-ка, садитесь поближе — посмотрю на вас, ка­кой вы есть.

— Ну и как?

— И вправду похудел...

— Ничего. Мне это полезно. Вместо того чтобы по утрам заниматься боксом с мешком, набитым ракушка­ми, я развиваю свои мускулы за рычагом, да еще полу­чаю за это деньги.

— Все-таки вы очень хороший, Лесик. Как вы взвол­новались из-за вашего Первозванного! Дайте мне руку.

Она подержала его большую кисть в своей руке и от­пустила ее. Но теперь уже Леська взял ее руку в свои ладони.

Она взглянула ему прямо в глаза. Это было исступ­ленным наслаждением.

Андрон сидел над картой Крыма и рассуждал вслух:

— Ясно-понятно, беляки рассчитывают на десант. Де­санты могут быть у них всякие: на Тамань, скажем, или на Азовщину. Но раз они взялись за Евпаторию, то уж наверняка метят на Каркинитский залив. А куда им еще? Не на Одессу же, верно?

— Пожалуй, — сказал Леська.

— Но если на Каркинитский, то самые наиудобней­шие точки могут быть или Хорлы, или Скадовск, кото­рые сидят на хорошем якорном месте. Но к Хорлам подходят только суда с небольшой осадкой... Скадовск сподручнее. Там и берег приглубее, там и пристань в двести сажен длины, а на суше еще и бассейн с каналом глубиной в девять футов. Только Скадовск! Ничего дру­гого в наших краях моряк не посоветует, а без моряков десанта не будет. Как ты скажешь?

Андрон много лет плавал по каботажу и знал берег как свои пять пальцев. Но Леська уже бежал к Шока­реву.

Володя очень обрадовался Леське: он тут же разжег примус и вскипятил в медной турецкой кастрюлечке ве­ликолепный черный кофе с бронзовой пенкой. Они сидели друг против друга в бывшей детской, которая потом была кабинетом комиссара, а теперь стала библиотекой. Сидели и вспоминали себя гимназистами.

— Помнишь, как Гринбах ответил директору, когда тот сказал: «Бог знает математику на пять, я на четыре, а ты в лучшем случае на три»?

— Еще бы! «То, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо».

— Да... Гринбах... Где-то он теперь?

— Может быть, убит?

— Может быть.

Пауза.

— Ты уже демобилизовался?

— Нет еще, но уже подал рапорт.

— А-а...

Пауза.

— А помнишь наши гимназические песни?

Леська подхватил:

Оба:

— Еще кофейку?

— Нет, спасибо. Хватит,

— Может быть, простого с ликером или коньяком?

— Нет, нет.

Пауза.

— Так ты уже демобилизовался?

— Я тебе ответил: еще нет, но подан рапорт.

— Да, да. Но сначала нужно, чтобы ты сделал одно хорошее дело.

— Как! Еще одно хорошее?

— Милый! После того, как ты пошел работать к бело­гвардейцам, твой «Синеус» абсолютно забыт. Теперь ты должен чем-нибудь загладить свою службу в Осваге.

— Загладить...

— А ты что думал?

— Но ведь я демобилизуюсь.

— А нам какая от этого польза?

— Чего же ты еще хочешь?

— Ты должен выведать, куда Врангель бросит десант.

— Какой десант?

— Не прикидывайся!

— Ей-богу, ничего не знаю...

— Врангель собирается бросить десант в районе Каркинитского залива. Мне нужно знать, куда именно.

— Кто же мне об этом скажет?

— В Осваге, наверно, все известно. А неизвестно сей­час — будет известно завтра.

— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?

— Понимаю. Но и ты понимаешь, что обязан это сде­лать. Прежде всего для самого себя.

— Как ты меня мучаешь!

— А ты меня! Связался черт с младенцем.

Вокруг Карсавиной снова восседало целое общество: Дуваны, атаман и Артемий Карпович, свалившийся на Леськину голову, как с крыши кирпич.

Атаман упоенно рассказывал о своей юности, ста­раясь говорить красивым голосом и обращаясь исклю­чительно к Алле Ярославне, а ее супруг перебегал рев­нивыми глазками с нее на атамана.

Леська был очень доволен, что не застал Карсавину одну. После той знаменитой ночи он не знал, как войти, что сказать. Но теперь он скромно уселся позади всех.

Сеня встал, подошел к самовару, налил стакан чаю и преподнес Елисею. Кроме товарища, никто не обращал на него внимания. В особенности Алла Ярославна.

— Был я тогда молоденьким юнкером, — рассказывал Богаевский. — Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барь­еры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выраже­ние, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скор­чился на постели в три погибели и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет?

— И что же? — спросила Алла Ярославна, по-преж­нему не замечая Леськи. — Не растерзали вас юнкера?

— Ну зачем же? — зажурчал Богаевский. — Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене.

Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасо­ваться перед женой.

— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его мож­но проявить не только в военном деле. Был я еще моло­дым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ро­стовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, при­равнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...

— Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передви­гали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»...

— Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, из­вините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Со­ломона. Ну, хотя бы эти... После слов еврея: