Илья Сельвинский - О, юность моя!

Бабушка ходила теперь на пепелище, как Робинзон Крузо ходил к морю в надежде на то, что море выбросит ему что-нибудь со своего барского стола. И пепел то и дело одаривал бабушку чем-нибудь оставшимся от кру­шения. Каждая вещь теперь становилась драгоценно­стью. Бабушка нашла, например, шкатулку с изображе­нием русалки. Находка не ахти какая, но все-таки вещь. Иголки и нитки всегда пригодятся.

Между тем Леська по приказу деда сбегал в город и привез цыгана с мажарой и шестами. Белугу вытащили на берег.

Дед подошел к ней, перекатил ее вместе с Леськой на спину, затем вспорол ножом брюхо и, страшно на­прягшись, вырвал огромный ястык, полный черной икры.

— Купишь в аптеке буру, — бросил он внуку.

Цыган приладил к телеге два длинных шеста в виде лестницы без ступенек, и по ним дед, цыган и Леська стали кантовать рыбину, подпирая кольями ее знамени­тые семь пудов. Дед остался с белугой, а Леська пошел в гимназию. Уходя, он оглянулся на деда. О хате тот уже позабыл. Он стоял около своего счастья не только до­вольный, но даже гордый.

Но Леська никакого счастья в своем глубоком горе не чувствовал. Хату было, конечно, жаль, но как ее опла­кивать, если впереди расплата за Севастополь... Захотят ли друзья разговаривать с ним?

Оказалось, однако, что его сгоревшая хата сняла вся­кую обиду. Все уже знали о несчастье Бредихиных и го­рячо его обсуждали.

— Дом не мог загореться сам! — заявил Саша Листи­ков. — Его подожгли. Так и папа говорит.

— Домик был застрахован? — спросил Артур.

— Нет, конечно.

— Тогда нужно всем нам пойти к Сеид-бею и потре­бовать, чтобы он восстановил хату. Иначе в суд!

— Что ты! Он повесится, а не заплатит, — уныло про­тянул Леська. — Мы ведь им как сучок в глазу со своей хатой.

— А суд? — сказал иронически Гринбах. — Что пред­водителю суд? Мировой пьет с ним в «Дюльбере» каж­дую неделю.

Начался урок. Все уселись за свои парты.

В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной делало ее только одно: море. Оно по­дымалось до средины окон.

Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева.

— Но ведь он только что здесь присутствовал. Я ви­дел его из окна своего кабинета.

— Он действительно был, вы совершенно правы, но вдруг почувствовал себя плохо! — сказал языкатый Уля Канаки.

— Ну! Неужели плохо? Надо будет позвонить Ивану Семеновичу.

— Да, да, — сказал Канаки развязно. — Обязательно надо!

Директор поглядел на него неодобрительно, поковы­рял карандашом в ухе и ничего не сказал. Продолжив перекличку и по-прежнему не приглашая гимназистов сесть, он вдруг зычно воззвал:

— Листиков!

— Я!

— Прошу ко мне.

«Не ожидая для себя ничего хорошего», как писалось когда-то в бульварных романах, Листиков неуверенно вышел к доске. Директор повернул его лицом к классу и возложил руку на его плечо:

— Господа! Я счастлив отметить прекрасный посту­пок ученика Листикова Александра. В течение ряда лет собирал он в Коктебеле коллекцию сердоликов, он очень любил эту коллекцию, лелеял ее, но нашел в себе благо­родную силу преподнести свой труд правителю Крыма его высокопревосходительству Джеферу Сейдамету.

Директор зааплодировал. Два-три гимназиста, из передних, конечно, рядов, не выдержали директорского взора и тоже захлопали.

— Его высокопревосходительство господин Джефер Сейдамет, — продолжал директор, — высоко оцепил этот поступок. Он прислал на мое имя для Листикова два­дцать пять рублей николаевскими деньгами.

Листиков вспыхнул до слез. Углы губ задрожали. Ни­чего не замечая, директор снова зааплодировал. Теперь уже весь класс разразился иронической овацией.

— Не огорчайся, Саша! — крикнул Гринбах. — Впе­реди еще двадцать тысяч!

Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте.

— Бредихин, ко мне!

Елисей пошел как на заклание.

— Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. На­против, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на во­дах». Теперь ты не будешь стипендиатом...

— ...«Общества спасания на водах», — подхватил Улька Канаки.

— Да, именно! — подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника. — Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города.

Леська стоял понуро, точно у позорного столба.

— А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте.

Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и не­верно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал.

Директор. — Ну! Все?

Бредихин. — Все.

Директор (взглянув на решение). — А почему ни­кто не протестует?

Молчание.

Директор. — Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы ре­шить эту задачу?

Гринбах. — Смог бы, конечно.

Директор. — Пожалуйста!

Гринбах. — А зачем мне это нужно?

Директор. — То есть как это — зачем?

Гринбах. — Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите.

Директор (усмехаясь). — Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три.

Гринбах. — Да, но то, что дважды два — четыре, | бог, вы и я знаем одинаково хорошо.

Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу:

— Выйди из класса, Гринбах.

Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на ре­волюцию. Директор подхватил журнал и удалился.

К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо.

— Шокарев!

Володя вздрогнул.

— Мальчики, я ничего не знаю... — прошептал он.

— Шо-ка-рев! Где Шокарев?

— Здесь! — крикнул Гринбах.

— Почему же вы не отзываетесь?

Гринбах подошел к кафедре.

— Расскажите нам о кровеносной системе.

Гринбах в два счета отбарабанил урок.

— Отлично! — сказал доктор. — Садитесь. Пятерка.

Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победонос­но поглядывая по сторонам.

— Гринбах! — крикнул доктор.

Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков.

— Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах?

— Я Гринбах! — закричал с места нахальный Ка­наки.

— Будьте любезны к доске.

Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение».

— Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу.