Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Авелла! Наш, евпаторийский?

— Да.

— Давай скорей в тачанку, а то сейчас мужики опо­мнятся и посчитают тебя за вора. Ну, быстро, быстро! Заснул, что ли, малахольный? Дыши!

Леська послушно вскарабкался на заднее сиденье.

— Тебе куда?

— К театру.

Поехали. Леська стал приглядываться к женщине. Она выглядела необычно: на ней сочно лоснилась но­венькая кожаная безрукавка, какие носят белые офице­ры, рыжела шерстяная юбка, выгоревшая по швам до белизны, на ногах сапожки с низкими голенищами в байковых отворотах.

— А откуда вы меня знаете? — спросил Леська.

— Я всех ваших знаю. Все ко мне ходили: и Артур, и этот, Листиков, хоть у меня и нет двадцати тысяч.

— А зачем ходили?

— Эх ты, цыпленок! А зачем мальчики к женщине ходят?

Леську опалило пламенем: так с ним еще не разго­варивала ни одна женщина.

— А тебя, курносик, я давно заприметила. Все жда­ла — придет же когда-нибудь. Мой будет.

Она рассмеялась.

Леська с любопытством продолжал разглядывать но­вую знакомую. Она была складная, подбористая.

— Как вас зовут?

— Тина Капитонова.

— А я Бредихин Елисей.

— Ну вот, значит, и познакомились?

— Познакомились.

— Врешь. Пока не зацелуешь, не узнаешь.

Леську снова обдало варом. Чтобы переменить тему, он перевел разговор на окорока:

Скажите, а вам не стыдно, что вы украли на ба­заре вот эту свинину?

— Стыдно, когда видно. А насчет «украла», то зачем же так грубо? Скажи «покупила» или как-нибудь еще по-культурней.

— Значит, угрызений совести нет?

— Совесть у меня чистая. Я вернула себе свое. Ты только подсчитай, сколько я этим торгашам переплатила за свою жизнь! Разве они, гады, нас жалеют? С чего ж это я должна жалеть их?

«Новая мораль, — подумал Леська. — Странная, если судить по данному случаю, но что-то здоровое, правиль­ное, большое в ней все-таки есть».

Лошади подошли к театру.

— Устроишь билетика?

— Пожалуйста. Приходите. У нас начало в половине восьмого.

— Не приду, — вздохнула Капитонова. — Некогда мне: на фронт надо ворочаться.

— На фронт?

— Ну да. Я ведь красногвардейка. В нашем отряде состою.

— В евпаторийском?

— Ага. Хочешь со мной?

Красавцы вороные стояли, выгибая гребни могучих шей. В гривах играла черная радуга. Леське казалось, что от коней шел запах степных трав, хотя никакой зе­лени сейчас в степи не было. И от Тины веяло духом того самого вольного простора, какой он ощущал только на берегу моря.

Леська глядел на нее, не зная, что и сказать.

— На кой тебе тут валандаться? В свете такое де­лается, а он на базар ходит. Эх, парень!

Она вздохнула.

— Значит, не решаешься?

Лошади тронулись.

— Постойте! — закричал Леська. — Погодите!

Он побежал за тачанкой.

— Тпррр... Ну, я же знала, котик, что ты хороший. Не зря тебя заприметила.

— Только я должен сначала попрощаться... И ве­щички...

— Никаких тебе вещичек не надо, кроме ложки.

— А белье?

— Одну смену возьми, а больше и не думай. Где я там тебе стирать буду?

Леська вбежал в дом. Старики еще слонялись по квартире в халатах.

— Кто это тебя привез?

— Так, одна, из Евпатории. Мне пора возвращаться домой.

— Господи, так скоро?

— Почему скоро? И вообще, рано или поздно дол­жен же я вернуться к бабушке и дедушке?

— Да, да, конечно.

— А как же театр? Кто будет говорить: «Она здесь!»?

Старик засмеялся и тут же заплакал.

— Ну, ну, Сенечка. Не надо так, — сказала Ольга Львовна. — Вот придут немцы, — начала она, словно рас­сказывая малышу байку, — отыграем сезон и поедем на курорт в Евпаторию, а там снова увидим нашего милого Лесю.

Вскоре Леська уже сидел на тачанке рядом с Капи­тоновой и держал в руках ее берданку.

— Куда же мы едем?

— Пока в Сокологорное, а там видно будет. Если наши еще не драпанули, значит, штаб сегодня же и най­дем.

Город остался позади, такой уютный, в розовом тума­не от дымов и дали. Жеребцы на бегу ревели, стараясь укусить друг друга, и страшно таращили кровавые глаза. Елисею каждый раз казалось, будто они закусили удила и, озверев, понесли. Но Тина спокойно держала чуть-чуть приспущенные вожжи, и, глядя на нее, успокаивался и Леська.

Снег на полях выветрился. На осенней вспашке тор­чал занесенный ветром бурьян и бежало перекати-поле. Но степь была индевелой и вся словно звенела сталью.

Далеко в стороне у чудовищно раздутого трупа ло­шади застыли два волка. Тина придержала коней, сунула Леське вожжи, рванула берданку и уверенно, не целясь, выстрелила.

— Промахнулась я! — засмеялась Типа так лихо, как если бы ударила без промаха. — Ну-ка, теперь ты попро­буй.

— Хорошо. Только вы остановите лошадей.

Типа придержала вороных, которые совершенно не чуяли волков. Елисей долго целился и все время думал: «Хоть бы попасть! Господи, хоть бы попасть!» Почему-то ему это было очень важно. Наконец он спустил курок. Волки повернулись и стали уходить.

— Эх, жалко! — крикнул Леська.

— У пчелки жалко, — сказала Капитонова.

Теперь она пустила коней шагом, давая им отдохнуть.

— Тина!

— Я Тина.

— Можно вам задать вопрос?

— Нельзя.

— Почему?

— О прошлом начнешь допытываться, а я его топо­ром отрубила. Понимаешь? Так прямо топором!

Копи шли теперь тихо. Не стараясь обогнать друг друга, они вели себя очень смирно.

— Сколько вам лет, Тина?

— Двадцать восемь. А тебе?

— Уже восемнадцать.

— Уже?

— Неужели же вы так и не могли выйти замуж?

— Все-таки суешься в мое прошлое? Эх, все вы оди­наковые... А что замужем? Подумаешь, счастье! Прихо­дил вечером в дымину пьяный, заблеванный, вонючий. Я его обмою, переодену во все чистое, спать уложу, как маленького. Утром сбегаю в казенку за шкаликом, — опохмелиться человеку надо, а то ведь погонит по эта­жам. Чем ему плохо? Так нет же — подарочки любовни­це носил, а мне одни синяки. Ну, да синяки я и от других могу получить. Видишь, у меня какой?

— А разве так лучше?

— Лучше. При коммунизме все так жить будут. Ведь все равно любви на свете не бывает.

— А как вы себе представляете коммунизм?

— Как? Все люди хорошими будут — вот как! Но-о, соколики, вперед! — вдруг закричала Тина и яростно за­свистала, как разбойник, глубоко втянув нижнюю губу в рот. От этого миловидное лицо ее стало зверским.

Жеребцы рванулись и снова заревели.

Опять в стороне показалась падаль с ощеренными ребрами, такими выразительными, точно палый конь ими смеялся. Теперь на полуобглоданном трупе сидели пти­цы. Черные. Задумчивые. Под низкими облаками, кото­рым, может быть, триста лет.

— Вот она какая, война! — закричала Тина, чтобы перекрыть грохот. — Ничего такого как будто нет, а все же ясно, что война. Ведь если б лошадь пала в мирное время, разве хозяин бросил бы ее со шкурой? А войне все нипочем.