Илья Сельвинский - О, юность моя!

Встреча с немцами определила дальнейший путь крас­ногвардейцев: у них был единственный выход — стре­миться на север, только бы выйти в степь. Но это зна­чило — все дальше отходить от Крыма. Справа шли до­мики, за которыми железная дорога. Сзади гнались гай­дамаки. Комаров задерживал их пулеметом, но тачанка № 1 безмолвствовала, чтобы не задеть своих.

Все же из городка вышли благополучно. Но тут с за­пада кинулась на них та же кавалькада: оказывается, гренадеры свернули и поскакали в обход. Положение стало угрожающим: и немцы и гайдамаки верхами дви­гались быстрее, чем красные на тачанках. Скачка убыст­рялась. Сейчас их окружат и изрубят. Леська, озираясь, ждал чуда.

И вот в пару и в дыме величаво и медлительно, точно пассажирский состав, на станцию вошел бронепоезд. Пальба прямой наводкой сразу же отбросила гайдама­ков, скакавших в тылу разведки. Второй залп разорвал кавалькаду в дым. Синежупанники отступили в глубину села. Теперь бронепоезд огневым навесом перекрыл улицу, по которой тачанки рванулись обратно в Крым. Когда Ново-Алексеевка осталась позади, бронепоезд на­гнал красногвардейцев.

Все совершилось невероятно быстро. Ничего такого Леська никогда не переживал. Только сейчас он заметил кровь: кожа разошлась и рана на запястье раскрылась, как губы. Он вынул носовой платок и с помощью Вик­тора туго перевязал руку.

— Стрелял ты хорошо. Для первого раза даже очень хорошо. Но брал чересчур высоко, — сказал Груббе.

— Знаю. Но я боялся попасть в лошадей.

— Чудила! Как ты мог в такой момент думать за ло­шадей.

— А я и не думал. Это как-то помимо меня.

— Вот это да-а, з-зубы болят. Я про тебя частушку сочиню. Подлец я буду — сочиню. Не обидишься?

— Если талантливо — не обижусь.

Комиссар подъехал к тачанке вплотную. Красный конь пошел рядом.

— Авелла! Как настроение?

— Превосходное.

Леська говорил правду. Страха он не успел почув­ствовать, потому что стрелял и находился в горячке. По­добно тому, как морскую болезнь во время шторма ис­пытывает только тот, кто ничего не делает, — страх овладевает людьми лишь тогда, когда они бездействуют. Зато сейчас, когда опасность миновала, Елисей ощущал приятную истому, похожую на сладкую слабость выздо­ровления.

— Оказывается, — сказал Гринбах, — матросы с бро­непоезда решили на всякий случай съездить за нами и поглядеть, что будет.

Леська молчал. Гринбаху, конечно, невдомек, что у Леськи свои отношения с чудом. И еще было радостно, что Самсон окликнул его словом «Авелла!», которое в ходу только в Евпатории. От этого пахнуло далекой ми­лой дружбой в чудесном городе, где он жил так счаст­ливо в своей хате рядом с виллой Гульнары...

Ночью из всего пережитого Леське приснилась ци­рюльня с вывеской, на которой парикмахер готовился резать толстого буржуя [4] Когда, много лет спустя, Бредихин ехал из Москвы в какой-то крымский санаторий, он воспользовался остановкой поезда в Ново-Алексеевке и, взволнованный воспоминаниями, сбегал к цирюльне поглядеть вывеску: с удивлением увидел он, что это была самая обыкновенная вывеска, изображавшая парикмахера и его клиента. .

Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали — пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились.

— Ну, гимназер! С боевым крещением тебя!

— Спасибо, Алексей Иваныч.

— Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку.

Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал — в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного полка латыша Вагула. Тут же кавалерийский полк, который временно находится на Юшуньских позициях. Два батальона пехоты, а также красногвардейцы Евпатории, Бахчисарая, Старого Кры­ма и Ялты располагаются между Турецким валом и Юшунью. Всего наших — три с половиной тысячи че­ловек. Достаточно ли всего этого для Крыма — пока неизвестно. Возможно, однако, что вообще воевать не придется. Дело в том, что двадцать второго марта полу­остров объявил себя республикой Таврида, входящей в состав Советской России. Поэтому, согласно Брестскому миру, германцы не имеют права наступать на Крым. Этой надеждой и жило все крымское население.

Информировав обо всем этом Леську, Гринбах от­правился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно от­таявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.

Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудыш­ный кавалерист, любой его посыл и даже только намере­ние воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанав­ливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надо­ело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня на­гайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Крас­ный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец... Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»

Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его при­стыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:

— Ах ты, милый... Хороший... Прости, ради бога... Хороший...

Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем жи­вотных, проводящих с нами всю свою жизнь.

Поток беженцев к этому времени прекратился. Те­перь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на сла­ву. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.

Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цвете­нии, о птичьих криках, о шепоте любви.

Но что это? В одной из траншей он увидел отряд во­оруженных китайцев — человек триста. Откуда они?

— Товалища Леся!

На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщи­ной ноги в черных обмотках.