Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Эта вода соленая. Здесь грязи берут, — сказала Васена и вдруг разъярилась: — Вот! Корят меня веко­вухой, заставляют идти работать в грязелечебницу. А что мне там делать без образования? Стариков пуза­тых купать? Да я лучше в омут головой! Эх, хоть бы кто подвернулся... Верите? Я бы за горбатого пошла.

Они присели на какую-то колоду. Леська взял ее руку в обе свои ладони. Девушка не отнимала. Сзади послышались шаги.

— Эге! Ты тут с кавалером? А с нами не желаешь? Ну, погоди, Васенка, — все батьке расскажу.

— Иди ты! — спокойно бросила Васена, не оборачи­ваясь.

— А твоего кавалера обработаем — забудет где и живешь.

Когда шаги удалились, Васена спросила:

— Испугался? — И тут же поправилась: — Хотя... гайдамаков не испугался.

Посидели тихо. Потом Васена сказала:

— Вот вы говорите: «красота», «любовь»... Думаете, я вам верю? Ведь вы не женитесь на мне, а? Ведь не женитесь, правда?

— Правда, — наивно сказал Леська, не успев поду­мать.

Васена засмеялась и крепко стиснула его руку.

— Хороший ты парень. Только зачем приехал? Ни­чего, милый, от меня тебе не будет. Тоской изойду — а не будет. Тут либо весь мой, либо езжай домой.

— Но как же я могу жениться? Ведь я еще гимна­зист.

— А ты брось чту свою гимназию.

— А что же я буду делать?

— Найдем. Как у других, так и у нас. Отцу помощ­ник вот как нужен. А умрет если — все наше: изба, две лошади, телка, овцы, земля.

Леське было приятно, что она говорила о себе и о нем «мы». В ее сознании они уже были мужем и женой. Но как он может бросить гимназию? И вообще: он превра­тится в Лесю — Десять Тысяч, а то и того меньше.

В парке послышались пьяные шаги и тоскливый зов:

— Васена! Васенушка! Где ты-ы?

— Отец! — со злобой прошептала Васена. — Ноги бы себе переломал, ведьмак.

Она встала — статная, величавая.

— Прощай, парень! Жениться надумаешь — приез­жай. За тебя пойду. Ты хороший. Не такой, как все.

День спустя Елисей снова пошел в село Саки.

У забора заглянул во двор: Васена с матерью пилили ствол, уложив его на козлы. Леська вошел, точно к себе домой, снял пиджак, повесил его на штакетник и, подойдя к Агафье, сказал хозяйским тоном:

— Тетя Агаша, позвольте мне.

Агафья мягко улыбнулась и передала пилу. Леська уперся левой рукой в ствол, взглянул на Васену и ска­зал:

— Начали!

Васена глядела на него веселыми глазами, которые, как показалось Леське, из темно-синих стали голубыми. Есть что-то чувственное в пилении дров, когда этим за­няты юноша и девушка. Васена почувствовала игру и, перестав улыбаться, смущенно опустила ресницы. По­чувствовала и Агафья.

— Ну, я отдохнула, — сказала она. — Давай буду пилить. А ты наколи дров. Вон сколько их!

Леська поставил полено на попа, схватил колун и с одного маха рассек пень пополам.

— Вот был бы работничек! — вздохнула Агафья.

Дочка ничего не сказала, отложила пилу в сторону и ушла в дом. Как только девушка исчезла, Леська отбро­сил колун и пошел за своим пиджаком. Мать собирала дрова и складывала их в горку.

Леська уселся на ступеньках крыльца и стал утирать носовым платком пот с лица и шеи. Вскоре вернулась Васена и присела рядом с Елисеем. На голове у нее появился газовый шарф лазоревого цвета. Не обращая на мать никакого внимания, она заговорила своим низ­ким голосом:

— Ну вот видишь, гимназист: думал, ничего не уме­ешь, а оказывается, лихой дровосек.

Леська молчал.

— А у нас новость: жеребеночек народился, — уми­ленно сказала Васена. — Ну до чего же миленький, сим­патичный. Я его целую, а он брыкается, не хочет.

— Эх, мне бы на его месте! — вздохнул Леська и по­думал, что сказал пошлость.

Но Васена увидела в этом тонкий юмор и от души засмеялась.

— Завидуешь?

— Очень.

Она взяла его руку в свою.

— Но ведь ты меня не любишь.

— Люблю.

— Неправда. Если любят...

Она прикусила нижними зубами верхнюю губу, и, когда отпустила, Леська видел, обмирая, как нежная кровь снова входит в побелевшие заливчики.

— Не могу я бросить гимназию, понимаешь?

— Вот уже и лошонок родился. Тоже нашим будет,— задумчиво говорила Васена, мечтая вслух.

— Гимназию бросить не могу. Всю жизнь мечтал об университете — и вдруг бросить! И потом — что скажет дядя Андрон? Он остался полуграмотным, чтобы дать мне образование...

— А тогда нечего тебе тут делать! — в сердцах вскри­чала Васена и кинулась в избу так стремительно, что над ней взлетел ее газовый шарф и, плавно отплывая на четырех концах, нежно опустился на Леськины колени. Леська, не замечая, принял его на ладони. Так и сидел.

— Зачем ты к нам ходишь, Леся? — мягко спросила мать.

— Не знаю.

— А кто же знает? Жучка?

— Не могу я без Васены, тетя Агаша! Ну вот про­сто не могу!

— А она без тебя не может. А что дальше?

Леська молчал.

— Полюбовницей твоей она не будет. Убьет ее отец, коли что.

— Отец пусть молчит. Я-то видел, как он боролся за ее честь.

— А видел, так смотри, как бы я тебе гляделки не вышиб, — раздался хриплый голос.

Хозяин стоял на крыльце и свирепо глядел на Леську:

— Духу твоего чтобы тут не было, кобель! Марш отседа!

Отель «Дюльбер» — самое роскошное здание Евпато­рии. Построенный в швейцарском стиле, он напоминал о горах и этим как бы перекликался с Чатыр-Дагом, ко­торый высился против него через все море и сизым очертанием красовался в окне.

Владельцем «Дюльбера» был актер Художественного театра Дуван-Торцов. Невозмутимый, необъятно тучный, он много лет подряд играл в этом театре одну-единственную роль Хлеба в сказке Метерлинка «Синяя пти­ца». Наконец это ему надоело, он переехал в Киев, где взял в аренду театр Соловцова, и зажил в украинской столице со всей многочисленной семьей. Но в этом году Киев испытал на себе такие ужасы от частой смены вла­стей, что жить в нем стало уже невозможно. Беженцы устремились кто на север к большевикам, кто на юг за немцами. Эта стихия подняла и Дуванов, которые при­катили к себе в Евпаторию.

Хозяева «Дюльбера» стали жить открытым домом. Все знаменитости, приезжавшие в Евпаторию, останав­ливались, конечно, в дувановском отеле и неизменно на­вешали хозяев. Усиленно начал посещать этот гостепри­имный дом и Леська, хотя он и не был знаменитостью: просто один из сыновей Дувана, Сеня, перевелся из Киева в седьмой класс евпаторийской гимназии и очень подружился с Леськой. Леська втянул его в свой спор­тивный кружок, познакомил с братьями Видакасами, с Шокаревым и Улиссом Канаки. Теперь это была уже одна компания.

Самыми близкими друзьями Елисея были Шокарев и Гринбах. Но Гринбах ушел в революцию, и Леська даже не знает, жив ли он; что же до Шокарева, то пошатнув­шаяся дружба с ним не налаживалась. Поэтому Леська с особенной силой тянулся к Сене Дувану.