Манфред Бёкль - Нострадамус: Жизнь и пророчества

— Ты сказала, что я помог тебе? Я верю… но теперь помоги мне! Уведи меня отсюда…

Белокурая женщина кивнула головой. Она не стыдилась поддержать ближнего своего в падении и помочь ему начать все сначала. В доме женщины, потерявшей во время чумы мужа, троих детей и грудного младенца, Мишель обрел покой. Бенедикта — так звали хозяйку — обмыла его и накормила. Она сидела рядом с ним и гладила его руку, пока Нотрдам не погрузился в глубокий спасительный сон. На следующий день, когда почувствовала, что лихорадка отпустила его, она легла рядом с ним: на ее груди Мишель нашел тепло, в ее лоне — тягу к жизни.

Наутро он отважился выйти на улицу; дойдя до площади, утвердился в реальности всего происшедшего, в том, как глубоко поразила чумная зараза город, и вновь принялся помогать, насколько хватало сил, больным и умирающим. Мало-помалу в Монпелье стали просачиваться слухи о том, что Сен-Реми на этот раз чума обошла стороной. В университете, наоборот, ничего утешительного ему не сообщили, кроме того, что о возобновлении занятий не может быть и речи. Но что если у него есть желание работать в качестве врача, тогда он может отправиться на запад или на север, где все еще бушует зараза. Нечто подобное предложил ему обдумать и спасшийся старый Гризон. Бенедикта предложила другое:

— Ты бы мог навсегда остаться в моем доме, — сказала она после его дня рождения, когда Мишелю исполнился двадцать один год, под Рождество. — Мы вместе могли бы попытаться начать жизнь заново, ты я я…

В первый момент Нотрдам готов был согласиться. Памятуя о том, что она сделала для него, он даже поторопился ответить «да». Но позже подумал, что снова придется видеть бичующихся, вдыхать вонь гнойных нарывов. В мыслях он снова и снова возвращался в больницу и там опять держал на руках белокурую женщину. Хорошенько подумав, Мишель притянул женщину к себе и ответил:

— Ты мне нужна! Я знаю, что ты меня любишь, и прошу тебя — не удерживай меня!

Потерявшая детей вдова, возможно, и без того уже обо всем догадывалась.

— Когда? — спросила она.

— Утром, — тихим голосом ответил Мишель.

Она еще раз приняла его в свое жаркое лоно и вернула ему свободу, которая должна была стать для него новым испытанием.

В первый год своего долгого странствия Мишель чуть было не попал в беду. Едва чумная зараза угасла в Монпелье, как с новой силой вспыхнула в заболоченных краях морского побережья. И опять были предсмертные хрипы, щелканье бичей. Ярость его была сильнее страха перед чумой.

— Безумцы! — обратился он к бичующимся. — Думаете, что таким способом вы избавляете мир от страданий?! Образумьтесь, глупцы! Помогите врачам в больницах! Очистите хворых! Только так вы сотворите богоугодное дело. Кумира, которому вы молитесь, не существует! Поймите это! А если уж вы не горазды на такое, тогда эту истину в вашу тупую башку втемяшат дубиной!

Он метал громы и молнии, стараясь удержать богохульствующую толпу, пока она готовилась наброситься на него. Но прежде чем начаться настоящей свалке, Мишель почувствовал, как его обхватили чьи-то руки, и великан, сграбаставший его в охапку, потащил его прочь и, втолкнув в сводчатые ворота, поволок наверх по узкой крутой лестнице. На крытом балкончике он представился городским врачом Нарбонна Клодом Жироном.

— Я рад, — продолжал он, — что небо послало именно тебя! Ведь ты выступил против суеверия, даже если и поступил несколько легкомысленно. Еще одно или два мудрых изречения с твоей стороны, и тебя бы разорвали в клочки. Прости мне мое вмешательство! Думаю, ты слишком хорош, чтобы твой труп бросили в сточную канаву! Ты, случайно, не с того же факультета, что и я?

После того как Мишель поблагодарил его и представился, Жирон предложил ему работать у него фельдшером. Мишель предложение принял. В конце концов, он только для этого и приехал в Нарбонн. После того как с городским врачом они пришли к единодушному решению, Мишель вернулся к теме бичующихся.

— Худо ли, бедно, но мы могли бы нашими врачебными средствами бороться против заразы, — сказал он. — Но что делать с этими одержимыми? Напасть пострашнее чумы. Они противятся любым разумным мерам! Чума для них — бич Божий, и кто этого не принимает, тот вечный грешник и гореть тому в геенне огненной. А потому необходимо выступать не только против чумы, но и быть беспощадными с идолопоклонниками!..

— Выпьем за это, — ответил великан. — Могу добавить, что в этом отношении я уже прозондировал в магистрате. — Он наполнил вином два бокала. — Что ответит ратуша — бабушка надвое сказала. Гуманисты и просветители выступают против попов. Но если ты сделаешь там доклад, если ты, Мишель, будешь способен их расшевелить, у нас появится шанс! Хотя, вероятно, клирики так и не возьмутся за ум. Но ведь есть еще в магистрате и начальство городской общины, а эти цеховые мастера полностью еще не оболванены, только лишь сбиты с толку.

— По-моему, сильнее всего чума свирепствует именно там, где бичующиеся, — заметил Нотрдам. — Я чую это. Слюна, попавшая в открытую рану, — вот в чем опасность заражения! Интуиция подсказывает мне, что именно это идет в корм Молоху!

— И я думал о том, что ты точно определил и чего я так отчаянно искал, — задумчиво ответил Жирон.

Мишель де Нотрдам снова погрузился в больничный ужас, опять начал борьбу почти с пустыми руками, и, как прежде, один за другим на его глазах умирали больные в муках и отчаянии. Все-таки после трех-четырех страшных ночей был созван городской совет. Его созвали по настоянию Жирона. Они с Мишелем силой пробивали себе путь сквозь неистовствовавшие толпы бичующихся. Казалось, весь город был охвачен безумием. Точно так же безумие и смерть наложили свою лапу и на залу, где заседали члены совета, — она была полупустой. Когда Мишель и Жирон поднялись на подмостки, стоило большого труда заставить себя выслушать. Хладнокровие сохраняли только гуманисты, получившие светское образование. Но остальные — и прежде всего клерикалы — бранились, издевались и посылали проклятия. Вместе с врачами в залу проникли несколько бичующихся.

Но после выступления Жирона Мишель почувствовал, что все-таки он способен овладеть вниманием собравшихся. Он начал говорить. Слова сами слетали с его уст. Пророческие картины вставали перед залой, и слушатели содрогались в испуге. Он рассказывал о последствиях безумия, предсказывал повальное бегство и живо изображал ужас чумной заразы, вдвое превосходивший самые страшные напасти. Он рисовал перед членами магистрата адские картины. Мишель не повергал испуганных слушателей в отчаяние, но искусно предоставлял им право выбора при возведении мостов надежды. Он изложил им, теперь уже в более спокойном тоне и более понятно, свой план. Последующее голосование стало победой: подавляющим большинством голосов совет решил, не откладывая дела в долгий ящик, изгнать бичующихся из Нарбонна. Те из них, что находились в зале, были отведены в тюрьму. Было решено мобилизовать стражу против остальных изуверов. Жирон и Нотрдам развязали себе тем самым руки, чтобы начать бороться с моровой язвой.