Манфред Бёкль - Нострадамус: Жизнь и пророчества

В Нарбонне завязалась схватка, какой еще не видывали в Провансе и Севанне. Наряду с имевшимися больницами Мишель и Клод подготовили другие помещения для больных. Едва на коже появлялись первые признаки заражения, людей направляли туда. Дома, в которых смерть уже нанесла первые удары, очищались городскими служками. Кровати, одежда и даже мебель вывозились за пределы городских стен. Под угрозой жестокого наказания магистрат запретил выбрасывать рядом с колодцами любые отбросы. В больницах снова стало вдоволь воды. Больные ежедневно обмывались. Не делалось в этом отношении исключения даже для смертельно больных. Городской врач и его помощник в равной мере следовали как теории, так и своему чутью. И хотя число зараженных чумой не убавилось, но все-таки и не увеличивалось — одно это уже могло считаться победой в сравнении с положением в тех городах, где свирепствовала чума.

К началу весны Нострадамус снова выбился из сил. День и ночь слились для него. В конце концов он уже не разбирал, что ест и пьет. Ничего больше не существовало, кроме больных и его ярости против чумы. Лишь в начале апреля чума стала отступать.

Мишель, прошедший через ад, рухнул на кровать. Он проспал двадцать четыре часа подряд, после чего с жадностью набросился на еду, осушил бутылку вина, но на этот раз не сделался настолько пьян, чтобы потерять сознание. Он разыскал Жирона, и на балкончике они подвели итоги.

Клод настаивал на том, чтобы завести книгу с подробным учетом каждого случая заболевания, каждого летального исхода. И когда они подытожили колонки цифр, городского врача и его друга еще раз охватил ужас. Сотне жертв чумной заразы противостояла только горсточка тех, кто сумел выжить. Врачи боролись за жизнь из последних сил и почти ничего не добились. Вопреки их усилиям, несмотря на новые методы борьбы с эпидемией, снова и снова приходилось рыть общие могилы. Мишелю это напомнило то, что он пережил в Монпелье, когда увидел, как Жирон дрожащей рукой схватился за бутылку сивухи. В то же самое время в душе возник образ Бенедикты, и в это же мгновение возникло видение. Из ее лика, единственно спасенного в Монпелье, выплыли другие лица, числом больше дюжины, те самые, что выжили в Нарбонне и приходили благодарить за исцеление. Душа ясновидца окрепла. Нострадамус взял из рук друга бутылку, поставил ее на место и сказал ошарашенному Клоду:

— Мы все-таки кое-чего добились, и я объясню почему…

Узнав, что случилось в Монпелье, Жирон обрел надежду. Оказывается, за время чумной заразы из их больницы выписались двенадцать человек, тогда как в других городах — ни одного.

— Это значит, что мы были на правильном пути, — облегченно вздохнул великан. — Спасибо тебе, Мишель!

— Мы начали и станем продолжать, — ответил Нострадамус.

Они продолжали весь 1525 год и добрую половину следующего года. В долине между Нарбонном и Каркассоном, где постоянно вспыхивали очаги эпидемии, они снова принялись за дело. Оба вступили в бой против бичующихся, против гигиенических нарушений в деревнях и против возмутительных обычаев захоронения. Снова и снова им противостояли фанатики и клир. Но случалось встречать и благоразумных людей. Кто-нибудь из гуманистов иногда им помогал, — таким, например, образом Клод и Мишель в то время получали свежие трупы.

Ни один священник или монах не напал на их след. Когда перед ними лежало вскрытое тело, Мишель снова ощущал ту безусловную уверенность, с какой он работал в амбаре на Жиньяке. Едва он вводил нож в тело, у него появлялась редкостная твердость движений. Он предполагал, что исследования помогут разгадать мучившие его загадки. Он мог понять в отдельности каждый орган, опухоль или желвак, но это было не совсем то, что искал Мишель. Порою к нему приходила только интуитивная догадка, буквально на какую-то долю секунды, но затем он снова безнадежно запутывался в тонких сетях паутины и с болью переживал поражение.

Это были вскрытия, производимые тайно от всех. Летом 1526 года наступил момент, когда Мишель почувствовал, что больше не может оставаться в Нарбонне. Вместе с другом они прошли мучительный путь, но теперь он уперся в границу. Жирон помогал ему чем только мог, точно так же, как и он Жирону. Вместе они расширяли границы своих знаний. Но теперь и этого было уже недостаточно для Мишеля. Фронт переместился, война продолжалась: из Тулузы приходили кошмарные вести, и в августе Нострадамус отправился туда.

Великан дал ему сопроводительное письмо, но даже без этой бумаги тулузский магистрат принял бы его с распростертыми объятиями. Врачи и фельдшеры нужны были теперь как никогда. Чума требовала от высокообразованных людей не менее жертв, чем от дворянства, горожан и крестьян. Чиновники ратуши согласились расплачиваться золотом, когда Мишель стал наводить порядок в неразберихе служебных помещений. Ему сразу же предоставили роскошные апартаменты рядом с базиликой Сен-Сернен. Снова он работал из последних сил, днем и ночью борясь с моровой язвой. Больничная вонь и предсмертные хрипы — из этого состояла его жизнь. И если удавалось вырвать из лап смерти хоть одного больного, он был рад и этому.

Так прошли сентябрь, октябрь и начало ноября. По крайней мере, на сей раз ему не пришлось вступать в схватку с бичующимися. Едва один из безумцев появился в Тулузе, как магистрат сразу же посадил его за решетку. А в декабре 1526-го эпидемия внезапно пошла на убыль. С болью в душе Мишель попытался подсчитать соотношение умерших и выживших, но у него уже не оставалось ни физических, ни душевных сил. От Гаронны он отправился к Мюре, затем дальше, к Карбонне. У реки, несшейся в зимнем тумане, мучавшие его мысли сами исчезали как туман. Сапоги погружались то в гальку, то в илистые наносы, но он не замечал этого.

В течение недели он пробирался вдоль отрогов Пиренеев и едва ощущал холод. Наконец выше Карбонны он набрел на какой-то мрачный притон, расположившийся у черта на куличках, и зашел, чтобы как следует выпить. Предостерегающее воспоминание о Монпелье и Бенедикте заставило его быть бдительным, но ему сразу стало ясно, что на сей раз он находится в безопасности. Его понесло и закачало хмельным потоком в обществе пастухов и горцев, под защитой басовитых парней, и слыхом не слыхавших о том, что такое чума. Между тем он все время тянулся к долгому и отрешенному созерцанию и, стоя на месте, всматривался в южную сторону, где за горизонтом лежала Андорра. Память вернула его в то время, когда, при первом взрыве чумной заразы, он зимовал в горах.

Внезапно ему было явлено видение. В тумане, вдруг ставшем прозрачно ясным и повисшем над землей, он увидел огромную гору, сложенную из валунов, победоносно вздымавшуюся в своей дикой нетронутости над долиной. Внизу громко — как ему показалось — прозвучало имя, однако эхо не было оглушающим, скорее наоборот, оно звучало так, как будто шевелил губами Адонаи. Восторг и разочарование сплелись в душе. Из ускользавшего видения снова прозвучал голос. Удивительно знакомой показалась ему интонация, и совершенно отчетливо он услышал: «Лавеланет…»