Манфред Бёкль - Нострадамус: Жизнь и пророчества

Попрятались почти все горожане также и в Сен-Реми, где находился интересующий нас дом умирающего. И лишь несколько мрачных пришельцев, олицетворяющих Инквизицию, расположились неподалеку от поместья Пьера де Нотрдама.

Уже практически целую неделю терпеливые доминиканцы подстерегали умирающего, не спуская глаз также и с его родни. Слетевшихся к усадьбе, как мухи слетаются на мед, верных слуг Господних привлекала близость смертного часа, тогда как весьма сомнительное прошлое лекаря лишь обостряло и без того явно выраженный интерес к личности покидающего сей мир. В некотором смысле можно сказать, что доминиканцы как бы позабыли тот факт, что умиравший в качестве лейб-медика некогда пользовался высоким покровительством покойного нынче «доброго Рене» — герцога Прованского, носившего титул Неаполитанского короля. Забытыми оказались и годы, которые, наравне с рыцарями и трубадурами, провел Нотрдам при блистательном дворе Экса, рядом с государем.

Если что и оказывалось (а как раз это и оказывалось) значимым в глазах доминиканцев, так разве только потенциальная возможность умирающего Нотрдама совершить напоследок очередной грех, в последний раз осквернить чувства истинных католиков. Да и то сказать: Пьер де Нотрдам, этот еврейский бастард, подозрительный марран, нечестивец…

Он был одним из тех, кто после 1492 года переселился к северу от Пиренеев. А уж известно, что евреям никогда нельзя доверять, особенно выкрестам, в первую очередь выкрестам. Папские клевреты не единожды имели возможность убедиться в том, что за жалким фасадом, воздвигнутым за столетия насильственной христианизации, скрывалась подчас тысячелетняя, куда более значительная мощь иной укоренившейся веры. Марранам было даровано право делаться священниками, это так. Но едва будучи рукоположенными, тут-то они и разворачивали свою Тору. Такой уж это народ. Сплошь и рядом выкресты пропускают литургию, нахально (мягко говоря) игнорируют исповедь, умудряются не причащаться вовсе, а когда настает их последний час — отталкивают протянутое Святое Распятие. Как были они врагами Господа Бога, так и остаются, что, собственно, и дает возможность дьяволу без особенных со своей стороны усилий завладевать их душами в преддверии кончины. Именно в том и заключалось объяснение, почему доминиканцы, скрываясь около собора Сен-Мартен, подсматривали за домом Пьера де Нотрдама, нечувствительные к испытанию мистралем.

В субботу они просто-таки глаз не сводили с дома: вдруг да обнаружится над трубой дымок… Это был бы верный признак того, что марраны, собравшиеся там, творят свои таинства и предаются сатанинским оргиям.

Зорко следили монахи; от их внимания не укрылась даже такая мелочь, как избыточный по сравнению с будничным разбор воды в колодце: уж наверняка для своего гнусного омовения запасались греховодники! Для полноты картины слуги Ордена даже подкупили мясников из числа католиков с тем, чтобы те сообщили о возможном воздержании со стороны марранов от употребления в пищу свиного мяса, — что рассматривалось как явный признак отхода от веры.

Потенциально существовала масса нарушений христианских заповедей, и всякое имевшее место прегрешение следовало не пропустить, учесть. Серьезным грехом считалось чтение на еврейском языке изречений Талмуда, каковые оказывались сродни языческому шутовству, а то и сатанизму.

В случае если происходило что-нибудь из перечисленных либо им подобных прегрешений, монахи получали возможность схватить еретика на месте, бросить его в застенок и уже затем, в жарко натопленной пыточной камере, при некоторой помощи искусного палача, поговорить с нечестивцем на интересующие обе стороны темы по душам — с пристрастием. Будь при этом виновный даже умирающим.

Мистраль бесновался третьи сутки; Нотрдам мучительно расставался с жизнью: стонал, ворочался, временами тяжелое дыхание обращалось в сплошной хрип, в равной степени на вдохе и выдохе. Вся его многочисленная родня собралась возле постели. У изголовья застыла, не в силах более ничем облегчить страдания, жена. К ней жались дети. Старший, Мишель, которому совсем недавно исполнилось десять лет, прижимался к теплому материнскому бедру — то было инстинктивное стремление, приносившее некоторое успокоение. Дед Мишеля по материнской линии, старый Жон-лекарь, с высоты своего роста иногда оглядывал собравшихся, среди которых были дядьки, тетушки, зятья. Бог знает кто еще. Колоритная смесь семитских, иберийских, французских черт отличала лица собравшихся; единой общей чертой было явно читавшееся страдание. Иные шептали молитвы по-латыни, другие сдержанно плакали.

Разноголосый плач, равно как и молитвенные пришептывания, заглушались густым голосом католического священника. Аббат монастыря Сен-Мартен, наполнив кадильным ладаном всю комнату, произносил слова литании профессиональной четкой скороговоркой, не вдаваясь в смысл множество раз произнесенных слов и обращаясь главным образом к Распятию, нежели к умирающему. Сама атмосфера комнаты сплошь была пронизана страданием, молитвами, слезами и предсмертной болью Пьера де Нотрдама.

Жена сдерживалась из последних сил. Предваряя события, голову ее уже покрыл траурный вдовий платок. Не отдавая себе полного отчета, она стащила платок, другой рукой крепче прижав к себе голову Мишеля. В этот момент священник умолк, и почти тотчас нашедший наконец лазейку и ворвавшийся в камин порыв ветра разбросал по сторонам яркие искры.

В этот миг проскочила никем не замеченная искра между отцом и Мишелем, сопровожденная едва уловимым синхронным подрагиванием век. И был таким образом перекинут некий мост от умирающего к сыну, которому еще только предстояло зажечься неведомым глубинным светом. Когда священник, повинуясь безотчетному порыву, освободил место, неведомая сила заставила Мишеля вплотную приблизиться к родителю. Ощутив постыдную слабость в ногах, мальчик готов был упасть на колени, но материнские сильные руки поддержали его, прижали. Он почувствовал тепло материнской груди на своей щеке. Было такое чувство, словно умирающий отец соединил неким подобием незримого моста себя и жену через Мишеля. И тогда мальчиково сердце наполнилось мощным звучанием слова , которое, не сумев прозвучать из ослабевших уст отца, пламенем отчетливо полыхнуло в угасающих глазах. И это слово, раз и навсегда смутившее, поразившее и пробудившее Мишеля для новой жизни, слово было:

Адонаи.

И тотчас же исчезла, напрочь исчезла комната со сгрудившимися в ней людьми, а следом и весь дом, и все дома на улице, и город. Существовало теперь одно только несказанное, непроизнесенное СЛОВО, и в слове том — глаз. ГЛАЗ. Слово это проникало, казалось, в самую плоть и суть мальчика, растворялось в нем, в маленьком, хрупком Мишеле, который оказался неведомым образом отброшен в дремучее стародавнее время, еще до рождения своего, до самого зачатия.